Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Впрочем, совсем рядом ей все же мерещилось что-то похожее на тихое, затаенное дыхание — казалось, оно исходило непосредственно от стены слева; она пристально вглядывалась в темноту, склонив голову, осторожно прислушивалась — звук как будто пропадал...

«Мое собственное дыхание, а может, птица шевельнулась во сне». Она вытянула ногу, нащупывая следующую ступеньку, как вдруг совсем рядом вспыхнул огонек сигареты и на секунду высветил чье-то незнакомое лицо в такой устрашающей близости, что в следующее мгновение они бы непременно столкнулись.

Сердце перестало биться, земля куда-то ускользала; и тут, позабыв обо всем на свете, она бросилась в ночь и, только когда ноги стали подкашиваться, остановилась на верхней площадке замковой лестницы. Отсюда в лунном свете можно было различить смутные очертания строений и далеко внизу туманное свечение города.

Без сил, почти теряя сознание, она оперлась о каменный столб арочных ворот; здесь начиналась тропинка, ведущая вдоль верхнего склона Оленьего рва к Далиборке.

Теперь она во всех подробностях вспомнила напугавшее ее лицо: мужчина в темных очках, должно быть, горбун — так, по крайней мере, казалось ей сейчас, — в длинном темном сюртуке, с рыжими бакенбардами, без шляпы, с мертвыми, как парик, волосами и странно раздутым носом.

Переведя дыхание, Поликсена постепенно приходила в себя.

«Несчастный калека, случайно оказавшийся на лестнице, наверняка напуганный не меньше. Ничего особенного! — Она взглянула вниз. — Слава Богу, не потащился за мной!»

Однако сердце никак не хотело успокаиваться; она еще с полчаса отдыхала, сидя на мраморной балюстраде, пока не продрогла; чьи-то приближающиеся снизу голоса окончательно вывели ее из оцепенения.

Она стряхнула последние остатки нерешительности и, стиснув зубы, сразу остановила дрожь.

Что так властно влекло ее к Далиборке? Вызнать замыслы русского и его спутника? А может, предупредить Отакара о грозящей ему опасности? Она даже не задумывалась о цели своего рискованного предприятия.

В подтверждение собственной выдержки и характера она всегда, во что бы то ни стало, доводила до конца однажды принятые, пусть даже совершенно бессмысленные решения — отступать не давала гордость; вот и сейчас эта гордость прогнала мелькнувшее было сомнение — не разумнее ли вернуться домой и лечь спать?..

Мрачный силуэт «Башни голода» с ее островерхой каменной шапкой был верным указателем во мраке. Поликсена карабкалась по крутому склону, пока не достигла маленькой калитки, ведущей в Олений ров.

Она уже намеревалась войти в старый липовый двор и постучать в окно Отакару, как вдруг услышала в глубине приглушенные голоса. Группа каких-то мужчин — видимо, тех самых, что шли за ней следом по замковой лестнице, — пробиралась в кустах к подножию башни.

В среднем этаже Далиборки имелось отверстие, пробитое неизвестно кем в толстой каменной кладке, сквозь него можно было протиснуться внутрь; судя по затихавшему шепоту и шуму осыпавшейся кирпичной крошки, неизвестные проникали в башню сквозь эту дыру.

Быстро, несколькими прыжками одолев полуразвалившиеся ступени, Поликсена подбежала к домику смотрителя; одно из окон тускло светилось.

Прижалась ухом к стеклу, за которым висели зеленые ситцевые занавески...

— Отакар! О-та-кар! — совсем тихо выдохнула она. Прислушалась.

Едва различимый скрип, как будто кто-то спящий шевельнулся в постели.

— Отакар? — И она нежно царапнула ногтем стекло. — Ота- ка-ар... — Отакар? — отозвалось как эхо. — Отакар, это ты? Раздосадованная Поликсена хотела было скользнуть прочь, но тут из-за занавески донесся чей-то глухой голос. Запинающийся, мучительный шепот, прерываемый паузами такого глубокого безнадежного молчания, что становился слышен даже

тихий шорох — казалось, чья-то слабая рука нервно теребит одеяло.

Слух Поликсены постепенно становился все острее, а тиканье маятника — все отчетливей.

Чем дольше она вслушивалась в этот глухой голос, тем более знакомым казался он ей.

Похоже, это слова молитвы, но ни смысл ее, ни имя того, за кого молились, не были понятны.

Какое-то смутное пока воспоминание захватило Поликсену — этому голосу должно принадлежать старое доброе лицо в белом чепце. «Это, конечно, приемная мать Отакара, — но ведь я ее никогда не видела?!»

И тут скорлупа ее памяти лопнула...

«Спаситель Распятый! Ты, в кровавом терновом венце...» — именно такие слова однажды, много лет назад, прошептали те же губы у ее кроватки — она вспомнила, как сложились при этом морщинистые руки, увидела перед собой женщину, ту, которая сейчас лежит беспомощная, разбитая подагрой; теперь она знала точно: это старая нянька, которая всегда нежно гладила ее по щеке и напевала грустные колыбельные.

Потрясенная, внимала Поликсена усталой обреченной молитве, заглушённой оконными стеклами: