Том 2. Машины и волки

– В те годы (по расчету Непомнящего) в России родилось, прожило и умерло, убив до миллиона людей, девять миллионов пудов вшей: в России разучились читать цифры, меряя все астрономически, – девять миллионов пудов вшей, если б это была рожь, хватило б прокормить нормой Наркомпрода в течение года Коломенские земли. В те годы родились так же, как умирали – в тифах, в увечьях, на шпалах, в теплушках. В те годы вся Россия вышла на шпалы в великом переселении правд, вер и народов, – поэтому в поспешности из паровозов делали аэропланы, пусть они не могут летать, пусть поездов и паровозов больше было под откосами, чем на шпалах. В те годы вся Россия была серой, как солдатская шинель. В те годы вся Россия была во внутренних пошлинах заградительных отрядов, продовольственных карточек, прав на разъезды, чтоб голодать, – у каждого мужчины сохранились с тех пор жилеты, чтобы в них вместо ваты всыпать пшено, а у женщин – мешки на живот, чтоб имитировать мукой беременность, были случаи, когда пороли штыками животы подлинно беременным, чтоб узнать – не пшено ли там?

– – те годы Союза Советских Республик Европы и Азии ушли заржавевшими заводами, разрушенными фабриками, опустевшими городами, поездами под откосами, серой шинелью, шпалами, кострами из шпал, песнями голодных, людоедством Поволжья, могилами без крестов и без памяти, – ушли полями, лесами, болотами, селами и весями – русскими, – паровозы не стали аэропланами. – И те годы были величайшей романтикой! величайшей радостью, величайшими правдой и верой! Ведь каждый, как реликвий, хранил тот жилет, в котором возил он пшено, – и вспоминая о днях отошедших: грустил. И аэропланы, из паровозов – всетаки – летали тогда! – –

Где сердце Москвы, вот у этой, где – – за осенью, за первыми порошами пришла зима?

И зима уже сломалась декабрем – –

В январе, когда начинало пригревать солнце, а морозы упали за двадцать ниже нуля, – когда дни стояли желтые, восковые, как мертвец, в морозе и солнце и в отчаянной небесной сини, – после воскресной ночи, промерзшей просторами и избами избяной Руси и Расеи –

– (там, в знахарях, с заваленок, с печей, из трахом оконцев – видны огни городов, дым труб, лязг железа, и «деды» говорили:

– Жнамо, даа, то ись, канешно, – огниии, к примеру, воо, то ись, даа, жнамо – –), когда люди в Москве будничали Тверской, Ильинкой, Арбатом, разговорами о Гадибуке, фокстротами, пивными, заботами на сегодня и на завтра и о «твердой валюте» – и этим свободным воскресеньем – –

– – назавтра утром, над всеми просторами России и мира, по-мирно, на всех языках России и мира, всеми радио и телеграфами мира, всем человечеством – вот всей этой шарообразной махиной, что несется в межпланетных пространствах, что зовется – Земля – –

– – узналось, что умер человек, как умер человек, как эпоха, человек, ставший для истории главою – Россия и мир – человек, который умер, чтоб сразу перейти в легенду, чтоб показать, как человечеству надо бороть смерть.

Это был день – были дни, – когда вся Россия, дни, города, веси, улицы, люди насупили брови, свели брови, – маршами заводов и полков выстроилась владимирствующая Россия, – заводом, турбиной, миллионом людей, тех, что красными знаменами пошли против Руси и Рассей и против земли. Земля трещала дедом-морозом двадцать ниже нуля, чесалась ветрами, леденела небесною твердью, промерзала сумерками серыми, как нищая от Гребенской Божьей-Матери и как Рязань-яблоко, умирала черными холодами ночей, враждебных человеку, не страшных волкам –

– и все же, на земле, в Москве у Дома Союзов, где был труп, – где тысячей человек шла но земле – поземкой – человеческая черная толпа ко гробу, – красные дымные костры горели на земле круглые сутки, как круглые сутки шли люди, топили землю, жгли землю, задымливали землю. Костры в дыму были страшны смертью ночей, в Рязани-яблоке вечеров, как нищая от Гребенской Божьей Матери, и: –

– сколько книг можно напить – вот, о женщине, о старухе, о русской бабе, о Марье из весей, о той, что там, в ночи на земле, во мраке подъезда Дома Союзов, в дыму костров, запричитала, завыла, как кликушлили русские бабы тысячелетьем, – как о сыне, вынув из сердца, из кликушествующего тысячелетья – неосознанное – владимирствующее, – владеющее миром:

– Володимир, голубчик, касатик, роодненький, – на коготы нас оставил…

…А в обовшивевших просторах российских лесных полей и болотных лесов, где избяная древесная снасть к тому, чтоб кочевать и бегать, – где люди, зарясь на огни заводов и стальных дорог вдали, говорят о лешихгородах, о чумовых, об анчихристах из городов, – в безлобых под соломой поселках, люди с болотинами глаз и хвостами бород – приходили в советы в волость и недоумело спрашивали: можно ль отслужить заупокойную панихиду – за Ленина. – –

И потом, в день, когда земля в полдень была полночно темна, но в полночь светла как день и прозрачна, чтоб видеть далекие впереди созидания, когда сумерки начинали гнить четырьмя часами, – в воскресенье, когда ломается Рязанью-яблоком неделя, – –