Том 2. Обезьяна приходит за своим черепом; Приключения «Обезьяны»

— Уйди! — повторил солдат, не повышая голоса, и взял её за руку. Он сердился. Солнце пекло вовсю, и стоять на посту, под ногами повешенной, тоже было не сладко.

— Убийца! — вдруг громко и отчётливо сказал около Курта лысый франт.

Курт взглянул на него. Тот поймал этот взгляд, поднял руку и дрожащей рукой провёл по груди.

— Убийца! — повторил он ещё раз.

Солдат вздрогнул и глухо сказал:

— Вот вы как? А ну, посмотрю, кто это ко мне просится! — и пошёл в толпу.

Курт зло плюнул, — надо было спешно уходить, чтобы не ввязаться в дурацкую историю. Он отошёл, завёл мотоцикл и тут только почувствовал, как мелко и противно дрожат у него руки.

И тут он снова увидел лысого. Тот уже вышел из толпы и поспешно шёл по дороге. «Значит, заварил кашу и скрылся», — подумал Курт, обогнал его и заглянул ему в лицо. Одет человек этот был щегольски. На нём был чёрный костюм, лёгкие и блестящие туфли, на руках длинные перчатки. А ручки были у него маленькие, плечи узкие, и на цыплячьей шейке сидела безволосая большая голова. Он поглядел на Курта красными воспалёнными глазами и, не увидев его, прошёл дальше.

И Курт тоже проехал мимо и сейчас же забыл о нём.

Этот человек и был Ганка.

Глава четвёртая

Наутро Ганса разбудила Марта. Она стояла над ним и трясла его за плечо.

— Вставай, — сказала она тихо, — отец умер.

Ганс вскочил на ноги и, ещё ничего не понимая толком, сразу же заплакал. Только сейчас он почувствовал: то страшное, непередаваемое, что он заметил в комнате отца и никак не мог понять, и была смерть.

Она была не только в несвязных словах отца, в его зелёном лице, растерянных и неловких движениях, но и в пепле, рассыпанном по полу, разбитом, закопчённом стекле в углу комнаты, даже в ослепительном свете лампы и ночной бабочке, монотонно бьющейся о её холодный огонь. Он вдруг припомнил мерзкий белый пузырёк с притёртой пробкой по соседству с обглоданной коркой хлеба и ещё раз понял: то, что он видел вчера, и была смерть.

Марта взяла его за руку и повела наверх.

Дверь кабинета стояла открытой, и в нём царил такой же беспорядок, как и вчера.

По-прежнему пол засыпала зола, на столе валялись рассыпанные брошюрки, а в углу, всё на том же месте, лежало расколотое надвое чёрное, обгорелое стекло.

Отец лежал на диване, закрытый с головой чем-то белым.

Около на коленях стояла мать.

Плечи её были так неподвижны и прямы, что даже не было видно, что она плакала; впрочем, она, кажется, не плакала.

Из-под простыни высовывалась только одна ладонь, непомерно большая и жёлтая.

Ланэ стоял около окна и водил пальцем по стеклу.

Ганс вырвался от Марты и бросился к матери.

Мать подняла голову и посмотрела на него. Глаза у неё были жаркие и сухие.

— Что он вчера говорил тебе? — спросила она.

Но Ганс уже не смог ей ответить: всё то, что он с необычайной остротой только что почувствовал, рассказать было невозможно, а страшный, несвязный бред отца передавать просто не стоило.

— Мама, — сказал он тихо и вдруг закричал от тошного, противного ужаса: на столе на том же месте лежала обглоданная корка хлеба и рядом с ней мерзкий пузырёк с притёртой пробкой.

— Господи, — услышал он страдающий голос Ланэ, — и кто знал, кто знал только... Если бы я вчера поднялся наверх...

— Что я, кстати сказать, вам и советовал, — раздался сзади голос Гарднера. — Госпоже Мезонье идти было незачем, конечно, она женщина, но вас профессор хотел видеть, это я вам передал сейчас же, однако вы почему-то предпочли играть со мной в шахматы.

Голос у Гарднера был скорбный, тихий, вполне подходящий к обстановке. А обстановка была такая — он оставался здесь за хозяина и отвечал за всё, что произойдёт. И скорбь госпожи Берты он тоже разделял вполне.

Он подошёл и положил ей руку на плечо.

— Ну что же, что же, госпожа Мезонье, — сказал он, — видно, такая судьба! Видите, как всё это скверно повернулось! Но теперь надо помнить, что вы не одна, что у вас на руках сын, его будущее — дело ваших рук, и если вам дорог ваш муж, то сумейте вырастить его интеллект, ум, характер в вашем ребёнке. Отец заблуждался, но он шёл до конца по своему пути — пусть и сын его будет так же твёрд и идёт до конца по тому пути, по которому... Он не докончил, потому что не подумал, по какому же...

— Мама! — повторил Ганс тихо. Госпожа Мезонье вдруг подняла голову и взглянула на него.

— О чём он вчера с тобой говорил? — повторила она так же тихо, не замечая Гарднера.

Гарднер взял Ганса за плечо.

— Нет, это решительно не дело, — сказал он. — На всё это есть другое время, и чем меньше Ганс будет сейчас здесь, тем будет лучше для него. Не приходит это вам в голову? Разрешите мне...

Он оторвал Ганса от пола и поднял его на руки.

— Идём, Ганс, идём, дорогой, и не надо плакать. Не надо. Подумай — ты теперь единственный мужчина в доме.

Он отнёс Ганса в столовую и посадил его в кресло.

— А где же Марта? — спросил он, оглядываясь. — Ведь я ей!.. Вот противная баба! Марта! Да куда же она исчезла?

Вошла Марта.

Лицо у неё было красное, словно целый день она простояла у печи.

— Я кричу, кричу! — сказал Гарднер недовольно. — В такое время...