Том 2. Последний из удэге

– Я ведь тогда какой парень был! – сказал он, улыбаясь в темноте. – Я тогда еще и железной дороги не видал!.. Как сели мы в поезд, стал я, брат ты мой, возле двери, и пошла она мимо меня, Россия наша, зеленая да голубая: поля да леса, да небо… да еще мужики и телята… Ехали мы в товарном; вагон полный: оказывается, многие туда же едут, другие с семьями и со всем барахлишком, – накурено, наплевано, ребята плачут, кто на гармошке играет, мужички в очко наяривают… Жизнь!.. Сказать по совести, и меня на очко подмывало. Стою я, и нет-нет да денежки пощупаю, – до карт я был очень азартный. И не то меня держало, что деньги-то не мои, а то, что боялся я Ивана Новикова: мужик честный, строгий, – нельзя! И вот, поди ж ты, как оно дальше получилось! Захворал мой Иван Осипович… Пока до Одессы добрались, он уже и ходить не мог, – сволокли его в больницу. Тут я, правду сказать, сдрефил: не с того, что одному ехать, – я хотя и нигде не бывал, а парень был самостоятельный, – а главное дело, думаю: поеду я один, а вернусь назад, мужики не поверят, скажут: «Что он в двадцать один год понимает, несмысель?» А Иван Осипович говорит: «Езжай, там помогут: в случае чего – отпишут с тобой, как и что». А главное было его убеждение, что мы, дескать, с тобой уже несколько целковых истратили да на обратный путь истратим, а все без толку – убьют нас мужики!.. Одним словом, забрал я у него его половину, – оставил он себе, как сейчас помню, два целковых, – и началась моя жизнь вовсе самостоятельная…

– С чего же она началась? – помолчав немного, с удивлением спросил себя Мартемьянов. – А с того она началась, что купил я себе сапоги и бутылку водки: давали, думаю, на двоих, а на одного мне хватит!.. Переселенцев, надо тебе сказать, скопилось тогда в Одессе до черта, и все с Волги. Были и ходоки, вроде меня, а то все семейные, с ребятами да с люльками… Пока сели мы на пароход, до того намытарились, что, как вспомню, и сейчас кровь закипает! Начальства много, каждый по шее норовит, а я еще парень был непокорный, с норовом, мне за всех перепадало. Отплывали мы ночью. Ночь темная, машина под ногами гудит, гудит, народ весь на борту, ребята плачут, а она плывет перед нами, Одесса-мама, вся в огнях, кругом вода кипит золотая, а впереди все черное, черное да чужое, – многие тут всплакнули… Тут даже и я…

Мартемьянов крякнул.

– Скажите, а Иосифа Шпака среди вас не было? – тихо спросил Сережа, вспомнив наконец, что именно Боярин рассказывал ему о своем переселении.

– Ах, Сережа, Сережа! – не слушая его, с внезапной тоской и злобой выдохнул Мартемьянов. – И что же это была за дорога! Народу битком – и в трюме, и на палубе; жара – аж глотки пересыхают; вши; ребята под себя ходят; бабы ссорятся… В качке все валом лежат, блюют; никто за этим не следит, не убирает; вонь, мухи; каждый тебя ногами пихает, как последнюю скотину!.. Возьми хотя бы матросов! Ведь свой же брат Савка, нет: он уже мужика и за человека не считает, нос воротит. Помню, один матрос к бабе подсыпался, а муж у нее оказался ревнивый, – и что же он, муж, с ней выделывал! При всем народе последними словами, а потом – бить ее, груди щипать, да за волосы, да сапогом в живот – раз ее, раз!.. Ай-я-яй!.. – с отчаяньем сказал Мартемьянов и схватился за голову. – Много проехали мы стран и городов, не упомнить и названий. И чего я тогда не насмотрелся, и чего я только не передумал!.. Сколь велик мир! Сколь богат! Сколь много людей – разных цветов и языков – населяют его! Сколь непомерно много труда людского вложено в него – и в землю, и в сталь, и в камень! И сколь же нищеты, обмана, зверства в жизни нашей, сколь темноты, грязи! А ради кого? Ради кого, я спрашиваю?.. – повторил он со страшной силой, и какие-то лающие нотки прозвучали в его голосе. – Знаешь ли ты, например, что есть такие места, где на людях ездиют, как на лошадях?! Садится барин в белом костюмчике, а человек его везет, а он его зонтиком погоняет!.. Нет, ты понимаешь? На людях ездиют!.. – весь сотрясаясь и багровея от гнева, говорил Мартемьянов.

Сережа, не спускавший с него глаз, не замечал того, что сам, впившись пальцами в мех, давно уже сидит на нарах.