Том 2. Произведения 1909-1926

Так, несмотря на то, что Максим Николаевич был весь почти сквозной, почти невесомый, он уже не летал во сне; Ольга Михайловна подымалась иногда невысоко над полом, и только Мушка ныряла в воздухе, как наяву в море.

Когда говорила она об этом по утрам, Максиму Николаевичу почему-то радостно было ее слушать.

Сидит оса-каменщица на черепице крыши и сверлит обожженную глину своим хоботком. Как она это делает — неизвестно. Она только раскачивается своею грудкой: вверх-вниз, вверх-вниз, — и тонкий нежный хоботок сверлит черепицу, как стальной бурав… Или войдет беленький, слабенький, маленький корешок желудя дуба в трещину плотной гранитной скалы и через несколько лет разорвет скалу, как порох. Так же было и с Мушкой: Максим Николаевич видел, что маленькая, нежная на вид, она уже буравила каменную толщу жизни там, где ни он, ни Ольга Михайловна ничего не могли понять, принять и осилить. И как-то само собою выходило это, что если и шли они двое сейчас куда-нибудь вперед, то это вела их Мушка: она была вся — оживленность, вся — радость, вся сияла, и даже то, что часто светилось тело ее сквозь дырявое платье, только шло ей: труднее (так казалось) было бы ей сиять без этих дыр.

Максим Николаевич приходил в суд раньше всех, работал в нем больше всех, однако, совсем почти невесомый, он чувствовал иногда себя неловко перед другими: он был приличнее одет, он был трезв, он не кашлял, и у него дома была Мушка.

К кому другому, когда он придет домой из этой тошной залы народного суда, кинется на шею тонкая белая девочка с сияющими глазами с лукавым вопросом:

— А ну, Макся, а ну, — скажите сразу, что это за слово такое: про-вер-би-ально?.. А ну?

Или, остановив его у порога вытянутой тонкой рукой, начнет декламировать торжественно из своего любимца:

— Слушайте!.. Слушайте!.. Слушайте же!..

Есть упоение в бою,И бездны мрачной на краю,И в разъяренном океане,Средь грозных волн и бурной тьмы,И в аравийском урагане,

И в дуновении чумы…

— Ну, скажите же, Макся, ну, разве не здорово, а?.. Вот Пушкин!..

Или:

— А я в истории Трачевского нашла: пролетарии — значит детородцы!.. Ура!.. Детородцы всех стран, соединяйтесь!.. Ура-а!..

И начнет, как кенгуру, прыгать перед ним, сияя, и хлопать в ладоши, и две туго закрученные коски ее тоже прыгали, хлопая ее по спине.

Они пахли, эти тончайшие белые волосы Мушки, как пахнут волосы здоровых, веселых детей, и этот запах волос, и свечки глаз, и ямочки на щеках, и вздернутый небольшой нос, и лукавый яркий оскал крупных, круглых резцов, все это было — Мушка, и только одна она давала смысл всем жалким бумагам, какие приходилось писать ему в этом суде.

Когда в первый раз Максим Николаевич увидел Мушку, ей было девять лет. Тогда она была круглощекая. Она не дичилась его, смотрела прямо и пытливо и с улыбкой, даже снисходительной к его взрослости. Она почему-то настаивала на том, чтобы он взял у них самую большую дыню (в тот день несколько штук их купили с тележки татарина), а он отмахивался.

— Берите же, вам говорят!.. Сейчас уж темно, — не бойтесь, никто не увидит, что вы тащите дыню!

— Ну, зачем же мне такую? — улыбался он.

— Как зачем?.. Во-от!.. Придете домой к себе, — съедите!..

Серые круглые глаза глядели очень светло, и матери в другую комнату она кричала:

— Мама!.. Да мама же!.. Я ему даю дыню на дорогу, а он не знает, что с нею делать!.. Во-от!..

И именно тогда, когда стояла она с душистой крупной рубчатой желтой дыней в руках, бойкая девочка, освещенная стенною лампой, он в первый раз в жизни захотел быть отцом, а когда он женился на Ольге Михайловне, он уже прошел длинный путь отцовства, многое зная о Мушке. Он представлял ее отчетливо даже ребенком до году, когда училась она ходить, осторожно выставляя косолапые ножки и хватаясь за стулья ручонками, и говорить, называя пока все, что видела, своими короткими именами: море у нее было «дека», налить воды — «дека-дека», пароход — «у-тю-тю», гвоздь — «дык», молоток — «дык-дык», а сахар почему-то «гыль-гыль-тя».

Вот она двух лет, уложена в постель, но не спит: просит мать сыграть «Соловья» Алябьева:

— Мам! Салавейку!

И когда Ольга Михайловна кончала играть, а она еще не засыпала, она просила:

— Длугую салавейку!..

В три года она просила в таких случаях сыграть уже не «соловейку», а сонату Бетховена, выговаривая это очень твердо и бойко. Сонаты этой хватало, чтобы ее усыпить.

И еще в три года: было заведено так, что говорили ей «будь здорова!», когда она чихала, и она думала, конечно, что это необходимо. Велико было ее изумление, когда однажды мать, занятая чем-то, забыла сказать ей это вовремя и, только когда Мушка подошла к ее колену, вспомнила.

— Будь здорова!

— О-поз-да-ла! — негодующе выговорила ей Мушка. — Надо было раньше!