Том 2. Произведения 1909-1926

И, вглядевшись, Максим Николаевич узнал Бородаева, тоже бывшего московского адвоката. Они не виделись около пяти лет, и за это время Бородаев, оказалось, потолстел. Одет он был во все новое, хотя и по-дачному свободно и просторно. Жесткая бородка его и усы были еще черны, но в голове тоже уж много седины.

Поцеловались, хотя раньше никогда не были ни дружны, ни даже очень близко знакомы.

— Отощали, батенька, отощали!.. В года входите — надо полнеть!.. А я совершенно случайно, — вижу, вывеска «Народный суд»… Дай, думаю, спрошу, кто здесь судья. Судья-то оказался незнакомый, зато сек-ре-та-арь!.. Что же вы так скромно?

— Так уж… Да вы откуда к нам?

— Я… все-таки из Москвы!.. Устроился там на бирже… Поздравьте: биржевой заяц!.. Возношусь на крыльях нэпа и вздуваю десятки… А здесь я с женой… Однако и вы, говорят, того? Женились?

— Женился, — не сразу почему-то ответил Максим Николаевич. — Как только стали всячески разрушать семью, так и вышло, что обязательно надо жениться… Пойдемте, — познакомлю с женой… Кстати подгоню ближе мою корову Женьку… а то далеко зайдет…

— Скажите, пожалуйста, да вы — Цинцинат!..

— Только вот спасать отечество меня не зовут…

Когда Максим Николаевич представил Бородаева, у Ольги Михайловны был явно оторопелый вид. Он приписал это одичанию: отвыкла от всего прежнего, между прочим, и от гостей… Но скоро вошло в обычное: гость сидел в столовой, пил молоко и ел творог, спрашивая, почему от такого глагола, как «творить», в русском языке три смешных слова: тварь, творог и творило, — остроумие ли тут какое или некая скудость ума?

Он вкусно ел. Есть люди, — и таких большинство, — которым не идет как-то, когда они едят; этому шло. В него плотно, как по мерке, вкладывалось то, что ел; глаза у него были маленькие, веселые и поблескивали хитро и сыто; голос был рассыпчатый, грудной. И, двигая лоснящимися красными щеками, гость говорил Ольге Михайловне:

— Вы знаете, сколько стоит корова на Украине? — Пол-мил-ли-арда!

Ольга Михайловна поглядела на него, стараясь понять, что именно он сказал, и отозвалась невнятно:

— Да они и здесь до этих цен доходят.

— Ах, как вам хочется, чтобы наша Женька тоже стоила полмильярда, — улыбнулся ей Максим Николаевич. — Нет, как хотите, а слово — великая вещь… Миллиарды заношу я нашей революции в актив… И если вернемся мы когда-нибудь к копейкам, ах, как это будет скучно!.. Это я серьезно, — я отвык шутить… Неужели придем назад к старой культуре?.. Зачем же? Смелость так смелость!..

— Гм… Отвык шутить! — подмигнул на него гость Ольге Михайловне.

Но она не улыбнулась; она сказала:

— Приехали вы в Крым отдохнуть, а у нас тут холера…

— Ни-как-кие холеры вам тут не страшны! — счел нужным обнадежить женщину гость. — На таком солнце, как у вас, все бациллы передохнут за пять минут.

— Ма-ма! — позвал вдруг из закрытой спальни слабый голос Мушки.

— Ага! «Мама», — игриво подмигнул Бородаев Максиму Николаевичу, когда Ольга Михайловна пошла в спальню.

— Дочь моей жены от первого мужа, — объяснил Максим Николаевич. — Она уже большая, — двенадцать лет… Приболела что-то сегодня.

— Я сюда не на отдых, — закурив, сказал гость. — Я сюда по делу… А от вас хочу получить сведений тьму, так как вы уж тут старожил и все знаете.

И он начал обстоятельно говорить, что их — компания из пяти человек, — все биржевые маклеры, но биржа — дело неверное: всегда надо быть готовым к тому, что закроют и разгонят; поэтому они хотят основать здесь, на Южном берегу, большую мельницу-вальцовку.

Озабоченная вышла из спальни Ольга Михайловна и, тихо прикрыв двери в зал, ушла снова к Мушке, а Бородаев, еще более повысив свой рассыпчатый голос, пояснил:

— Практика последних лет показала, что единственные предприятия, возможные у нас, — пищевые… Мельницы все разобраны в аренду, а фабрики-заводы стоят… и так будет еще лет пять, пока накопятся продукты. Вот почему мы и пришли к бесспорному выводу: вальцовка!.. Но вопрос: где же именно?.. Только из-за этого я и был в Полтаве… Короче, мы вполне сознательно выбрали Крым.

Очень тщательно притворив за собою дверь, вошла в столовую Ольга Михайловна.

— Ну как?.. Что там такое? — спросил Максим Николаевич.

— Жалуется, — голова очень болит… Поставила градусник, — ответила Ольга Михайловна; а гость продолжал о своем:

— В этом районе вальцовок совсем нет, между тем — хлебопашество… Да, несмотря на виноградники и сады, здесь сеют довольно хлеба, и с каждым годом будут сеять все больше… Не думайте, — мы учли голод!.. На всех бывших табачных плантациях, на всех старых, запущенных виноградниках, даже на всех сенокосах теперь будут сеять хлеб…

— Но ведь у нас есть мельницы, — попытался вставить Максим Николаевич.

Гость усмехнулся:

— Какие же это мельницы?.. Водяные?.. Шеретовку делают?.. Только зерно портят… А у нас будет крупчатка не хуже американской, а, конечно, лучше, потому что без примеси… Да и пшеница наша лучше… Если во всем побережном районе будет тысяч пятьдесят жителей… считая Гурзуф, Ялту и все деревни… Как вы полагаете, — будет?

— Пожалуй, будет… с приезжими летом…

— Тогда наше дело в шляпе!