Том 2. Произведения 1909-1926

— Кто же к вам поедет за мукой и с зерном?

— А мы будем возить все сами… Имейте в виду, — если есть у какой части России ближайшее будущее, то это у Крыма. У него все возможности Греции: береговая линия и прочее, и он прежде всего должен расцвести… И вы знаете, кто выведет Крым в ближайшие годы из разрухи?

— Что? — с большим любопытством спросил Максим Николаевич.

— Не «что», нет, а именно «кто»!

И, сделав глаза хитрее хитрого и приличную паузу, выждав, Бородаев сказал:

— Курица!

— Как курица?

— Да… Обыкновенная курица!.. То есть не это, конечно, двуногое недоразумение, какое разводят здесь татары, а кохинхина, плимутрок, брама… При нашей мельнице огромнейшее, насколько возможно, птичье хозяйство… Обстоятельную лекцию о курице прочту я и здесь у вас и во всех городах Крыма… Курица уже спасла одну страну — Данию, после разгрома ее Пруссией, — спасет она и Россию… А рынок для сбыта яиц всегда готовый: Англия!.. Проглотит любое количество… И никакого рельсового пути: через Дарданеллы, прямехонько к нам… Имейте в виду: ни табак наш, ни шерсть, ни вина крымские, ни фрукты — Европе не нужны… но яйца…

— Позвольте! — горячо перебил Максим Николаевич. — Но ведь для яиц этих надо зерно, а зерна не хватает даже для людей… Вот у меня есть курица Чапа, я выменял ее за два фунта тухлой пшеницы (пшеницу эту выдали мне, как месячный паек в феврале)… Два фунта такой пшеницы стоили бы в прежнее время копейку, и купить бы ее могли только для тех же кур… или для свиней… Но ведь я выменял на эти два фунта целую курицу, цена которой была, на худой конец, полтинник!.. Вот и считайте теперь прибыль от кур… Но вы бы лучше вот что…

— Сорок один! — сказала вошедшая в этот момент Ольга Михайловна.

Максим Николаевич видел ее лицо, вдруг ставшее неживым от бледности, но мгновенно мелькнуло в памяти, что их пятнадцатиминутный термометр показывал на сколько-то больше, чем было, и это «сорок один» показалось не очень важным.

И когда гость, забеспокоившись, что его ждет жена обедать, поднялся, Максим Николаевич сам пошел его провожать, указал ближайшую к морю тропинку и не заметил даже, заговорившись, как спустился вниз и пошел береговой дорогой.

Теперь говорил он, говорил о том, что перевернуло их жизнь, и одного из них заставило быть биржевым маклером, другого — писцом…

Раза два он прощался с Бородаевым, говоря: — Ну, пойти домой… — Но тут же возникал какой-нибудь общерусский вопрос из целого моря новых общерусских вопросов и требовал немедленного решения. Казалось, что, не решивши его, нельзя даже и жить, не только идти зачем-то домой.

И он опять оставался.

Правда, расставшись, наконец, с нежданным гостем, Максим Николаевич спешил подняться в гору и был весь в смутной тревоге, когда подходил к даче.

Входная дверь не была заперта, но Ольги Михайловны нигде не было. Он догадался: пошла за доктором.

Он вошел в комнату Мушки. Там, в полумраке (ставни были затворены), едва различил глаз белевшее лицо девочки на кровати.

— Мушка! Голубчик!.. Что с тобою?.. — негромко сказал Максим Николаевич.

Мушка молчала.

Она смотрела на него нелюбопытными белыми глазами, изредка мигая ресницами, и молчала.

— Мушка! — громче позвал Максим Николаевич. — Мушка, ты меня видишь ведь, — чего же ты молчишь?

— Не приставайте, — тихо сказала вдруг Мушка, а сама смотрела безразличным взглядом.

Только теперь вспомнил Максим Николаевич, что термометр их показывал больше только на три десятых, и испугался. Это был испуг, сразу его пронизавший. Он даже понять не мог теперь, как это случилось, что он, видя смертельно бледное лицо Ольги Михайловны, даже не догадался, что Мушка больна серьезно. Он даже вслух сказал горестно:

— Как же я так?.. Как же я мог уйти с этим?..

Он приложил руку к голове девочки, — показалась не так горяча голова. Подумалось: — Должно быть, упала температура… Иначе она и не сказала бы: «Не приставайте»… И появилось спокойствие: уверенность в том, что опасности нет, что завтра, может быть, оправится Мушка.

9

Врач городской больницы Шварцман, — пожилой, седобородый, склонный к полноте, — которого Ольга Михайловна умолила подняться с ней на гору, имел мягкий голос человека, которого некстати обеспокоили, но который воспитан, вежлив и извиняет. Говорил он неторопливо. Черные глаза, с тусклым блеском, долго глядели в лихорадочно блестящие белые глаза девочки. Ставни отворили, и от света она часто мигала.

— Как ее зовут?.. Кажется, Маруся?.. Ты меня узнаешь, Маруся?

Мушка молчала.

— Маруся!.. Ну ответь же!.. Ты ведь знаешь, это — доктор… — заспешила Ольга Михайловна.

Мушка досадливо и брезгливо, но утвердительно мигнула ресницами.

Шварцман взял ее руку, вынул часы, потом озабоченно качнул головой.

— Сто двадцать? — спросил Максим Николаевич.

— Нет, все сто сорок! Живот болит, Маруся?

— Нет, — сказала вдруг Маруся.

— Горло?

— Нет.

— Что же болит? Голова?

— Да.

— А ноги болят?

— Да.

— Как болят? Сводит их?

— Да, — совсем слабо ответила Мушка.

Но Ольге Михайловне страшным показалось это «сводит», как при холере.