Том 2. Произведения 1909-1926

Около большого сада купца Стрекачова останавливаются послушать соловья, который лучше морозовского: звончее, колен больше, и они чище.

— Должно быть, старый, — замечает Костя.

— Нет, он просто талантливый, — говорит Варенька.

Луна над этим садом как-то особенно хрустальна и велика на просторе, и глаза Вареньки загадочно блистают. Кажется Косте, что нет и не может быть ничего прекраснее их, и горячим лицом он тянется к ним и касается их невольно. Серчает Варенька.

— Без глупостей! — говорит она резко. — И я этого так не люблю, так не люблю!

Она стоит некоторое время, надувшись, и потом, четко ставя ноги, идет назад.

— Куда ты? Варя!

— Я — домой… И не смей провожать: я одна.

— Зачем ты так? — волнуясь, стремительно догоняет ее Костя. — Варенька!.. — Догнал; идут рядом.

— Я с тобой просто гулять вышла, просто так, ну… а ты…

— Я больше не буду этого, прости… Я нечаянно… не серчай…

Несколько времени молча идут назад, но от этой ночи назад идти нельзя — только вперед можно.

— Хочешь, еще погуляем немного, только без глупостей, — говорит, наконец, Варенька.

И, повернувшись, они идут снова в ночь, и замечает о себе Варенька, подобрев:

— Я капризуля страшная, ты не думай… я и ногами топать могу и кричать могу, — ты меня еще не знаешь как следует…

Вышли на улицу, кое-где освещенную, несмотря на ночь; главная, Дворянская — магазины.

Вот гастрономический Стрекачова, большой, с зеркальными окнами; внутри горит лампа-молния и гореть будет до часу ночи: при магазине клуб. В окнах так много консервных жестянок разных цветов, ветчина, фрукты, вина, и огромный пухлый кот — желтый, с белыми полосками поперек, сидит на прилавке и куксится.

Вскрикивает Варенька:

— Ах, котище какой! Вот прелесть!.. Страх как люблю!..

Ей хочется добавить: непременно заведу такого, но она добавляет:

— Это он от мышей.

— А сам, небось, втихомолочку пользуется, — говорит Костя смеясь.

— Если бы пользовался, его бы не оставили, что ты!

— Да ведь щекочет в носу… ветчина, например.

— Ну что ж… щекочет: он — ученый.

— До трех часов потерпит, пожалуй, а уж потом…

— Почему это до трех именно?

— Не знаю уж… так мне кажется.

— Это ты по себе судишь?

— Я — куда там! Я бы и часу не утерпел, ха-ха!

— Эх, ты!.. Да не хохочи по-лешему!.. А вон яфские апельсины, вкусные-вкусные… Ну, пойдем посмотрим, какие теперь перчатки модные.

В галантерейном освещена витрина — только не уличным фонарем, а луною. Длинные перчатки развешаны крест-накрест.

— Вон какая теперь мода: белые, лайковые, пуговки черные, большие…

— Всегда они такие были!

— Нет, не всегда! Что ты? Много ты знаешь!.. А вот корсеты — посмотрим пойдем.

— Ну, зачем еще корсеты, дрянь!

— И вовсе не дрянь… Какой ты, Костя, грубый! Тебя просят, — ты должен идти… Вот видишь, голубой с сеткой на всю фигуру? Это — парижский.

— Пойдем к реке, — предлагает Костя, — там теперь замечательно.

— А бабушка? — вспоминает Варенька. — И то уж как далеко ушли!

— Ничего, я думаю.

— Может быть, и ничего… Я бы почувствовала. Я тогда почувствую… Ведь у меня рефлексы очень сильные…

— Рефлексы, — мягко поправляет Костя.

— Ну, все равно… И вот эти мои ре… рефлексы…

— Рефлексы.

— Что это ты ко мне все придираешься, Костя?.. Думаешь, это очень хорошо?

— Ну, я не буду… Ты на меня не серчай…

Какой-то одинокий пьяный, в нахлобученной фуражке, весь намеленный, должно быть рабочий с мельницы, полз навстречу, покаянно бурча:

— Как поро-сенок… Пятьдесят два года мне, а я… как поросенок…

Поровнявшись, сделал крутой зигзаг и чуть не придавил Вареньку. Костя ловко поставил руку ребром между ней и пьяным и пояснил взрослым басом:

— Деривация влево, почтенный!

А Варенька, прижавшись к нему, сказала:

— О господи! Вот еще!..

И подумала тут же: «Через год Костя — студент… Студенту уж и жениться можно?.. — И потом еще подумала: — Он ведь и не бедный, из купцов… Его, если подстричь, одеть прилично и чтоб он не сутулился так, — он будет даже красивый…»

V

Полукругом мягким и лунным, чуть задымленным от ночного пара, река подходила к берегу с двумя мостками для баб-полоскалок, а за рекой — дубовая Хлебинина роща, где дубы огромные, старинные, где росли ландыши, где устраивались маевки. Над рекой повсюду теперь горластый, влажный, упругий рокот лягушек — к дождю или к вёдру, к чему они там задают свои балы и концерты? Сзади — за спиной — линия невзрачных домишек, и от них жилой, печной запах; несколько крашеных лодок в воде у причалов, две-три скамейки на берегу, и надо всем вверху очень далекое свежее небо в мелких звездах, и так ясно, что перед этим небом все дела человеческие, великие и малые, равны. Но это только с первого взгляда так: во все нужно вглядеться пристально, послушать, подышать светлой речкой, идущей издалека, различить несколько слабых сырых огоньков вдали, вспомнить детство.

Для этого нужно сесть на одну из истерзанных перочинными ножичками и исписанных карандашами стареньких скамеек, сесть плотней и сидеть долго и молча: смотреть, слушать и думать; не говорить, потому что слова отпугивают то, что приходит.