Том 2. Произведения 1909-1926

А студент-филолог 2-го курса Марк Игнатьич Месяц разглядывал в это время лошадей, и так как он слышал, что бывают высокие и низкие бабки, то нагибался даже, чтобы рассмотреть, — но и бабки и все ноги по грудь были густо заляпаны осенней грязью.

Едкий запах лошадиного пота веселил: после долгой городской сидячки хорошо было рысить полями… Спросил кучера: «Далеко ехать?» — а кучер Филат, породистый кучер, то есть грузный, медленный и саркастический, тоже спросил:

— До нас-то?

— Да, до усадьбы?

— До нас зачем далеко? До нас недалеко… Верст семнадцать.

Лерик, закутанный в башлычок, подскочил, крича:

— Филат, Филат! Это мой учитель!.. Правда, какой высокий?

— Гм!.. — отозвался Филат.

— Правда, ведь — выше Павла Максимыча?

— Н-нет, Павел Максимыч будет повыше… — улыбнулся было снисходительно Филат, а уж коричневый Василий все в экипаже занял покупками — понадобился передок; свирепо запихивал под ноги Филату какой-то длинный, рогожей заделанный тюк, говоря Софье Петровне: «Конечно, в сельском быту все нужно, ваше сиятельство», а ему: «Ну-ка, опростай ноги-то к сторонке — се-ел!»

Наконец, поехали.

Сеялся, как иголочки, мелкий, но очень упорный октябрьский дождик и пахнул почему-то осиной, осокорем и ветлой, хотя нигде поблизости не было видно этих деревьев. Кругом залегли только поля блаженно размякшего чернозема, поля пустые — даже стерня была вся перетоптана скотом и брошена, и галок не было.

Ухабисто-мягкая, жидкая дорога внизу, чавканье двенадцати копыт спереди, сырой, прелый кожаный верх над головой, покачиванье и прыжки фаэтона — все это вместе очень хорошо укладывалось в слово «хлябь», и над этим живописным словом весело думал любивший многое в жизни, но больше всего слова Марк Игнатьич, лицом очень похожий на педагога Ушинского в юности.

Именно эта внешность и подкупила жену предводителя В-ского дворянства пригласить его (конечно, по объявлению в газете) заниматься с Лериком, и теперь они ехали со станции Висюнь в имение Полуниной Куньи-Липяги.

Эта маленькая черная пожилая дама с ястребиным носиком и восточными глазами, с богатейшей игрой сухого лица, жестов и интонаций не утомляла Месяца тем, что говорила все время. Для Месяца все на свете было еще чрезвычайно ново и любопытно, хотя он был больше мечтателен, чем пытлив, и давал жизни больше, чем брал от нее сам: молодость всегда ведь богаче жизни.

Софья Петровна рассказала ему, что она — урожденная графиня Кензерская, чтобы он не удивлялся, когда в доме будут звать ее «ваше сиятельство»; что английский метод воспитания превосходен, а французского она совсем не признает; что они не режут купонов, а живут личным трудом; что она сама ведет все хозяйство, а управляющий ее — немец Блюмберг — только упрям, как боров, и глуп; что у Лерика переменилось уж три домашних учителя: попадался все отчаянно тупой народ, а один из них, тоже студент, думал почему-то, что английский метод воспитания — это бокс; что вообще университеты — это клоаки, куда идут все отбросы общества, чтобы ничего не делать, шуметь и развращать…

— Прошу меня извинить, если вам это обидно, но я… Нет, нет, я никогда не отдам Лерика в университет! Никогда!.. Довольно с меня и Кирюши, старшего сына: записался в помощники присяжного поверенного, как попович какой-нибудь, а? Каково?.. И не хочет служить!.. Какая ж это карьера, — нет, вы подумайте только: адвокат! Ах, боже мой, какой ужас! Торчать в суде, пороть всякую ерунду, обелять явных мошенников… Нечего сказать — занятие!.. Как хорошо, что вы — не юрист!

Посмотрела на него вбок и усмехнулась.

Усмехалась она часто, и это очень легко у нее выходило: миг — и вот уже вздернула тонкой губой и показала черные зубы.

Глуховато, но весело спросил Месяц:

— А куда же вы Лерика думаете?

— Ну, конечно же, в правоведы!.. Нет уж, как Кирюшу, не пущу, — довольно!.. Ты ведь в правоведы, Лерик?

Сероглазый, длиннолицый, избалованный восьмилетний мальчик, с тонкой кожей и синими жилками на лбу, надул левую щеку и хлопнул по ней кулаком; потом протянул Марку Игнатьичу ногу и попросил вежливо:

— Снимите мне, пожалуйста, калоши, а то жарко.

— Ну уж… — Месяц вдруг сконфузился и покраснел. — Попробуй сам… И они такие грязные… — Посмотрел на Полунину и добавил: — Кажется, и не жарко.

— Конечно, конечно, глупости! Не выдумывай! — поддержала Софья Петровна и скользнула по Месяцу глазами.

— Я вас очень прошу — мне очень жарко! — и опять грязная калоша потянулась к рукам Месяца.

— Сними-ка сам, а?

— Сам я не могу, вы снимите.

— Ну, давай уж я, — сказала Полунина, — только калоша такая грязная, и я запачкаю платок.

— Нет же, maman, я не хочу, чтобы ты, — я хочу, чтобы Марк Игнатьич.

Полунина быстро покосилась в сторону Месяца, быстро усмехнулась и зашептала притворно-строго:

— Ты скверный мальчишка: разве так обращаются к старшим?.. Марк Игнатьич — не горничная Луша, чтобы снимать с тебя калоши… Вот мы приедем к обеду, а ты за это не получишь сладкого.

— А у нас что будет на сладкое?

— Я уж не знаю, что нам Марочка заказала.