Том 2. Въезд в Париж

А вон и хранитель славы, святынь российских, хранитель былых страданий, зерцало наше, – башенно-стенный Кремль, над тихой Москвой-рекой! И сам тихий. Вызолоченные орлы его на башнях блистают в вечернем солнце, раскинув крылья. Орлы не хищные, широкие и пушистые, – орлы России. Соборы, башни, Иван Великий, золотисто-серебреные верха, кокошнички, пузыри, оконца, башенки, теремочки, стрелки, городочки, кресты, кресты… шпиль золотой, дворцовый, кардинальская шапка на Сенате, зубцы, зубцы… Сколько там света, блеска, зайчиков, искр, игры! Сколько там спит святого, крепкого и бессмертного, кровного нашего, родного, под сводами соборов полутемных, тесных, хоть и неладно, да крепко сбитых из тесаного камня! Там Святители почивают, водители народа смутного, степного, лесового. Сколько там целости духовной, любви и жертвы! Петр, и Алексий, Русь от татар хранившие, Филипп, Царя за неправду обличавший, Гермоген, из уз призывавший к доблести и чести, умученный… Даль святая и светлая, – из тьмы времен, из лыка, из поскони, из скудости, – скромно глядит доселе. Святая крепость сложила какое Царство! Степными силами собрала, вязала лыком, жилами сплетала, слезами спаяла, кровью. Там лампады мерцают кротко, после пламени бурных лет. В свете вечернем, тихом, стелется голубой ладан – после дымов-пожаров. И Спас Темный, неусыпным взирает Оком. Что провидит России в далях?..

Крест выносят, в цветах. Пение через стены слышно. Перезвоны текут печально, мерно, – и вот, бьются колокола надрывом.

«Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…»

Сумерки гуще. Замоскворечье гаснет, сады темнеют. Но крестики колоколен четко видны на небе.

И Кремль гаснет. Великий Иван-Звонарь еще блистает смутно.

И здесь темнеет; но светлые стены Храма будут белеть и ночью. И золотая шапка будет светить мерцаньем.

И Царь темнеет. Он грузно сидит на троне, глядит за Москву-реку. У ног его спят орлы. Не спят: сторожко глядят, поднявши для взлета крылья.

Тяжелый, широкий памятник. И Царь тяжелый. Последний из Собирателей, Царь Мира и Державы. Царь мужицкий. С крепкими кулаками, в сапогах мужицких, мужик лицом. Порфира Его громадна; трудна, тяжела Держава. Но руки крепки: держал – не гнулся. Место Ему – по Нем: у Храма побед и мира, у русской силы. Сидит и глядит за реку, за Москву-реку, на прошлую даль степную, откуда валили орды. Россия собрана, крепко сбита. Можно сидеть, глядеть. Мудрые дали учат: тише едешь – дальше будешь. И Он – сидит. Орлы сторожат концы: крылья для взлета подняты.

Облаков с океана меньше, – ни куполов, ни башен. Голубое над лесом небо. Пора домой.

И я уношу с собою призрак чудного города. Я повторяю имя, негромкое и простое, мягкое – Москва.

Покойная простота и сила. Белый камень и золото.

Кто, силач, возьмет в охапкуХолм Кремля-Богатыря?Кто сорвет златую шапкуУ Ивана-Звонаря?..

Нетленное взять нельзя. Держит Господь в Деснице времена и сроки, – и Ярое Око Его сожжет закрывшую Его тьму.

Верю.

Москва в позоре

Когда солнце потонет в океане, когда последняя его искра гаснет, – вдруг, в помутневшей дали, дымное пробежит блистанье, мигнет в облаках заката. Живое за ними бьется. Кресты ли небесных колоколен, сверканье звонов?.. Смотришь – померкли дали, колышется океан бездумный, синеет ночью.

Все, кто живал у океана, знают это прощанье солнца – чудесную игру света. Мне ее грустно видеть. Вспоминаются дымные закаты, блески, – дымное золото и звоны. Блеском играли звоны, в душу запали с детства и стали светом.

Были когда-то звоны, слышала их душа живая… Святой Китеж… Не захотел позора, укрылся бездной. Соборы его и звоны нетленно живут доныне, в глубоком Светлояре. Сокрылся Китеж до радостного Утра, чистый.

Никуда не ушла Москва, покорно лежит и тлеет.

Не было Светлояра-чуда, – почему же в пожарах не сгорела, отдалась, как раба, издевке?!.

Помню Москву в расплохе, – дым и огни разрывов над куполами Храма, блески орлов кремлевских из черной ночи, вспышки крестов и вышек. Звали кресты огнями. Тихие соборы полошились.

Помню свое Замоскворечье – темень осенней ночи, безлюдье улиц, глушь тупиков и переулков. Прятались за углами тени. Человеческого лица не видно – только тени. Так и по всей России.

Помню осеннюю тьму расплоха, смутные говорки, шептанье, – лузга и ветер.

– Матрос проходил. Через нас уж перекатило, теперь под ними!..

– К одному бы уж концу, что ли. А чего говорил-то?

– Не велел бояться. Ваша сторона обеспечена… занимайтесь, говорит, своим делом, а мы наведем порядок.

– По-рядок… по Кремлю стреляют!

– А по-вашему – камни дороже или люди?

– А вот чуда не происходит!..

– Еще будет…

– Безобразие будет. Раз церкви разбивают…

– Бацнуло-то как гулко… в кумпол?..

– Ка-кое допустили!..

– Кому не допустить-то? Самого главного свалили…

– Никак через нас кидают?

– С «Воробьевки» это. Всю Москву под один прицел взяли!..

– Вот это доверте-ли! Все теперь колокольни посшибают…

– И народ не вступается! В старину, бывало, в набат били.