Том 22. Истина

Женевьева оказалась бесценной помощницей, стойкой и верной подругой. Как и в Жонвиле, она творила настоящие чудеса и, скрывая бедность, поддерживала достоинство семьи. Ей приходилось всем заниматься — уборкой, стиркой, починкой, и Луиза всегда премило выглядела в светлых чистеньких платьицах. Если бы, как это водилось, младший преподаватель Миньо столовался вместе с ними, его взносы несколько помогли бы Женевьеве. Тот жил холостяком в отдельной комнате, на одной лестнице с директорской квартирой, но предпочитал ходить в соседний ресторанчик, как видно, подчеркивая этим враждебность и не желая компрометировать себя в обществе человека, которому мадемуазель Рузер пророчила ужасные беды. Миньо влачил жалкое существование, получая семьдесят один франк двадцать пять сантимов в месяц, питался скверно, одет был кое-как и не знал иных развлечений, кроме рыбной ловли по четвергам и воскресеньям. Это еще больше его озлобляло, он становился все враждебнее, как будто Марк был виноват, что в кухмистерской его кормили отвратительным обедом. Женевьева была к нему очень внимательна: она предложила ему чинить его белье и, когда он простудился, напоила целебным отваром. Они с мужем считали, что Миньо по натуре не злой, но находится под дурным влиянием, и надеялись мягким, дружеским отношением пробудить в нем добрые чувства.

Опасаясь огорчить Марка, Женевьева не решалась поведать ему о недостатках в хозяйстве, особенно ощутимых после ссоры с г-жой Дюпарк. Раньше бабушка одевала Луизу, делала подарки, выручала в трудные дни, когда жалованье кончалось. Теперь, раз они жили в Майбуа, чуть не дверь в дверь, она могла бы оказывать им постоянную помощь. К тому же как тяжело было знать, что она совсем рядом, и отворачиваться при встрече с ней! Уже несколько раз Луиза, заметив старуху на улице, протягивала к ней ручонки и звала ее, — что она понимала в три года? И вот наступила неизбежная развязка: как-то раз Женевьева возвратилась домой совсем расстроенная, — она бросилась целовать мать и бабушку на площади Капуцинов, вслед за Луизой, простодушно кинувшейся к ним в объятия.

Выслушав это признание, Марк поцеловал ее с доброй улыбкой.

— Это, право, чудесно, мой друг, я рад за тебя и за нашу Луизу; примирение должно было состояться — ведь ты не считаешь меня таким уж извергом: если я поссорился с твоей бабушкой и матерью, неужели я захочу, чтобы и ты на них сердилась?

— Конечно, нет, мой друг. Но ведь неудобно жене бывать там, куда не ходит муж.

— Что же тут неудобного? Я оберегаю семейный мир и думаю, лучше мне не видеться с твоей бабушкой, ведь нам с ней все равно не сговориться. Но почему бы тебе с ребенком время от времени не навещать ее и твою мать?

Лицо Женевьевы стало серьезным, и, опустив глаза, она задумалась. Потом слегка вздрогнула.

— Я предпочла бы не ходить к бабушке без тебя. Когда мы вместе, я чувствую себя крепче… Впрочем, ты прав: я понимаю, как тяжело было бы тебе сопровождать меня к ним; с другой стороны, теперь мне трудно с ними порвать.

С тех пор так и повелось: Женевьева стала раз в неделю ходить с Луизой к г-же Дюпарк и г-же Бертеро, в их домик на площади Капуцинов. Они проводили там около часа, пока Марк был занят в школе. При встрече с дамами Марк издали кланялся им.

За два года, несмотря на враждебную среду и бесчисленные неприятности, Марку удалось, проявляя беспримерное терпение и добродушие, завоевать расположение учеников. У него был незаурядный дар, он родился преподавателем, — чтобы дети его понимали, он сам становился с ними ребенком. Он был всегда весел, охотно с ними играл, делался их товарищем, старшим братом. Ему помогало умение отрешиться от своей учености, сделать науку доступной этим юным, слабо развитым умам, находить слова, которые все объясняли, словно он сам был еще невеждой и вместе с ними радовался, узнавая нечто новое. Обширная, перегруженная школьная программа включала чтение, письмо, грамматику, орфографию, счет, историю, географию, начатки естествознания, пение, гимнастику, агрономию, ручной труд, мораль, гражданское воспитание, и Марк старался все охватить, добиваясь, чтобы дети понимали его до конца. Он придерживался такой системы преподавания, при которой никакое знание не пропадало даром, дети должны были твердо усвоить решительно все, истина делалась для них очевидной, она питала развивающиеся умы, становясь плотью и кровью подрастающего поколения.