Том 3. Корни японского солнца

В исполкомах, в чрезвычайных комиссиях, в штабах армий, на площадях, на улицах, на проселках, на железных дорогах, на станциях – по деревням, хуторам, пустошам, полям, степям, оврагам, рекам, – ночами, туманами, дождями, – осенью, тысячами глоток, тысячами, – шли, ползли, тащили пушки, обозы, скотину, – кричали, пели песни, молились, плакали, матерщинили, – спали на дорогах, в оврагах, в степях, – жгли костры, деревни, поля, города, – умирали с чашкой в руке, сонные, бодрствующие, больные, – убивали сыпняками, пушками, голодом – – От Урала и степей шли бело-голубые, в английских шинелях, со старообрядческими крестами, бородатые. От Москвы и Питера, от городов и машин шли красные, в рабочих куртках, бритые, со звездами и без молитв. За увалами ставились пушки, палили по речным просторам, по туманам, по городам. Полыхали непокорные села – красными петухами, степными вешками. Люди закапывали себя и хлеб – в полях, в канавы, в овраги, в реки. Люди не спали неделями и засыпали от бессонницы навеки, люди – спали неделями. В полях – под осенним солнцем и колкими звездами – бродили одичавшие лошади, волки, люди, страх, буй…

В исполкомах, в управах, в чрезвычайных комиссиях, в контрразведках, в штабах армий – трещали телефоны, толпились курьеры, дымила махорка, писались приказы, узнавались истины, открывались предательства, мелочами проходили геройства и глупости, спали на столах, тут же ели и трудились, на задворках расстреливали, у парадных дверей вешали плакаты, и охрипшие люди с парадных дверей, с тумб, со столов – кричали, кричали тем, кто шел, шел, шел мимо…

В исполкомах, в чрезвычайных комиссиях, в штабах армий застревали – для истории – бумаги о том, что там-то взорван мост и геройством в смерть ушла сотня матросов, что там такой-то отряд ушел умирать, что там взяты, а здесь сданы куски земли, что там такая-то грязная ночь, – что там повесили бело-голубые такого-то комиссара, что новая красная тысяча пошла умирать за прекрасное будущее, бритая и в рабочих куртках, – что по степи бродит шайка киргизов, грабит, насилует, режет и жжет.

Сначала были бодрые в солнце дни бабьего лета, солнце шло по синей небесной корке, летели над полями паутинки, притихала земля в синем твердом воздухе – днями, а ночами горели обновленные за лето звезды, и светил месяц, возродившийся после июня. Потом шли дожди, мир и степь посерели в сырости. Потом морозы сковали сырую степную серость, – и тогда выпал снег, чтоб опять поползти по проселкам, грязям. Снег выпал, как всегда, ночью, и с рассветом стал сползать, на минуту закинув в сердце каждого бодрость. По улицам, мешая грязь со снегом, шли красноармейцы, на площади еще не стухли костры от их ночевки, и дым стлался к земле, воздух – по-утреннему и по-зимнему – был синь. Секретарь исполкома, по-зимнему в валенках, в железку положил дрова, прежде чем приступить к прочтению бумаг, и среди сотни бумаг была одна, где доносил волостной председатель о делах в своей волости.

«А так же доношу што посарынским пустошам недели две тому назад прошли киргизы сто человеков вооружены винтовками грабили хутора мужиков брали в плен а потом в степу резали. Бабов почитай всех перепортили, а скотину не так воровали как разогнали, што только наделали. Апрошли они шешнадцать хуторов и три села. Мы теперь нарядили мужиков ловить по степу скотину. Што делать?»

За окном исполкома таял снег, солдаты запели песню о том, как припотели девки. Снег стаивал, на площади вырастала лужа, земля серела, как лицо старухи в слезах. Печурка в комнате разогревалась. Та бодрость, которая всегда бывает у людей в первый день зимы, вместе с тающим снегом переходила в будни, песня солдат стихла за поворотом в степь. О киргизах было уже известно в исполкоме, как-то мутным рассветом на взгорке в мокрой степи их искрошил, вместе с лошадьми, на крошево волкам пулемет, – и секретарь засунул бумагу сельского комиссара под сукно… В кабинете председателя зазвонил телефон, пришла телефонограмма из штаба о наряде на подводы…