Том 3. Корни японского солнца

…А где-то в степи в эти страшные недели, – солнце, садясь за балки в жухлые ковыли, в страшный красный простор, осветило холм и на холме дикую, древнюю картину азиатского кочевья. На холме горел костер, вокруг костра сидели дикари, в мехах, в остроконечных шапках, с лицами унылыми и омертвевшими, как их степь и полынная степная культура. Эти люди были безмолвны, как степь. Только лошади, что бродили по балке, ржали иной раз да мчали по степи, взметая пыль и тишину. У костра – люди – за день становища – насорили человеческим сором, валялся конский помет, седла, винтовки, кочевья утварь, – от костра пахло пометом, ибо пометом горел костер. На костре долго жарили тушу лошади и ели ее, держа куски мяса в руках. – Так – красной раной – ушло солнце, – чтоб небо заковалось в звезды, во льды, – чтоб костер долго дымил и тлел красным недобрым зраком в степных путинах… А новый рассвет застал киргизов уже за много десятков верст от этого костра, и был пустой, прозрачный, безбрежный осенний день, в тишине, хрусткой, как стекло, в журавлином клекоте, в журавлиной печали. И этот день ушел в дожде, в сырости, в серости. Так же безмолвно сидели киргизы у костра в степи, ноги под себя, в остроконечных шапках, так же тлел костер пометным дымом, и бродили во мраке лошади. И ночь пришла черным мраком, изморосью, сиротством, ветром. Рано с вечера завыли волки, и лошади подобрались к костру, стали кругом, головами к людям, задами к степи, следили, выведывали, боялись. И новою ночью они пустились в новый путь. Здесь у становища был стог сена, в такие стоги русские закапывали и сжигали в них киргизов-конокрадов, – и, отъезжая от становища, кто-то кинул в стог глышку, стог вспыхнул вехой на новую ночь…

…На горе, над оврагом было тихо, мирно внизу в деревьях – в окнах – светил огонь, чуждый и чужой киргизам. Залаяли собаки. Всадники стояли неподвижно; лошади опустили головы; шелестел внизу, в деревьях, ветер – сиротливо, нехорошо. Подъехали еще всадники, стали слезать с лошадей. Один, по-кир-гизски-скорченно сидя на длинногривой маленькой лошаденке, отставив от себя винтовку, должно быть, сожмурившись, выстрелил в небо. Тогда бесшумно, с ножами и винтовками, один за одним, поползли киргизы вниз по кустам. Тот, который выстрелил, остался с лошадьми, лошади стали в круг задами к степи, понурив голову, маток пустив в середину.

Внизу крикнули мирно:

– Э-эй, – кто там стреляет?..

Долго была тишина, и вдруг сразу – огромным полымем – вспыхнул сенной сарай, затрещала в огне крыша. И тогда завизжала пронзительно, дико, умоляюще женщина:

– Оставьте, оставьте, пустите, я беременна, пустите, я бере – –

Киргиз сверху видел, как из дома с крыльца трое потащили женщину, за руки и за ноги, волоком. Киргиз перебрал вожжами и чмокнул. Потом крики опять стихли. Внизу в свете пожара бегали люди, безмолвно. Потом опять кричали женщины. Четверо наверх прикатили бочонок и, не дожидаясь всех, здесь же пили, подставляя шапки под кран, – из шапок. Пожар разгорелся сильней, в черный мрак, в дождь и ветер летели галки, – и живое воронье, разбуженное пожаром, закаркало над черной степью. Двор опустел.

Опять закричала женщина:

– Спасите!.. Пустите, я же умру!.. – –

Женщина выбежала из мрака на огонь и побежала.

За ней бросилось человек десять, ее повалили тут же у пожарища. От крылечка, прежде незаметный, волоча себя руками, обезображенный, в крови, пополз человек, он протянул руку и выстрелил в кучу киргизов, – тогда стоящий наверху, почти не целясь, выстрелил из винтовки и видел, как пуля разорвала голову.

…Дождь шел всю ночь, новый рассвет приходил в серой мокроти, в тумане, в ветре… Новый рассвет застал киргизов на новом становище, – так же тлел костер, так же безмолвно, подогнув под себя ноги, сидели люди, так же бродили лошади, подбирая жухлую траву… Так было еще несколько рассветов, когда – таким же невеселым рассветом – с двух сторон над становищем не затрещали пулеметы, чтоб оставить на тризну ястребам и волкам кашу человечьих костей…

А на хуторе, тоже через несколько дней, три женщины и два красноармейца хоронили троих: двух мужчин и одного недоношенного, родившегося мертвым ребенка, – и комиссар, после похорон списывал в бумагу, покачивая недоуменно головой, что: – «убили – мужчинов двоих (подумав, он переправил – троих);

изнасиловали – – двух женщинов и одну старуху;

съели одну кобылу; сожгли один сарай», – и прочее.

…Над степью выпал еще снег, и опять стаял, развозя грязь; чернозем расползся, солдатская нога утопала в нем по щиколотку, – ночами солдаты мешали на привалах в одну кучу – свет костров, снег, грязь и свои тела, – на рассветах солдаты шли вперед, в муть, снег, степь… В штабах, в исполкомах трещали телефоны.

III