Том 3. Non-fiction

ГД: В своих интервью вы много раз говорили о том, что всячески отказываетесь комментировать свое творчество, потому что считаете его «плодом божественного откровения». Я так понял, вы и свою жизнь чувствуете так…

ИК: Ну, скажем так, «откровение» — это слишком сильно сказано, назовем это точнее — трансляцией. Когда приемник настраивается на определенную волну. Например, с позиции исламской теологии об откровении мы можем говорить, только когда человек относится к категории рассулалла или наби, то есть одного из типов пророков. Тогда его откровения получают подтверждения и божественную санкцию в ходе истории человеческой. Но люди, не являющиеся пророками ни одной из двух категории, могут получать сообщения из трансцендентного мира, из непроявленного, попав на эту волну. То есть это не откровения, а как бы скорее восхищение божественной истиной, когда тебе проблеснуло. Это не откровение в том смысле, что оно не было адресовано тебе со словами «иди и пророчествуй!». Это просто ты увидел, подсмотрел, поймал какую-то волну из запредельности.

ГД: Случайно?

ИК: Да, слово «откровение» здесь неудачно, потому что оно ведет к какому-то самообольщению. Я всегда подчеркивал, что роль моя совершенно пассивная. Я не знаю, какого хрена и за что на меня такая благодать свалилась…

ГД: Так у вас был этот момент: «Иди и пророчествуй!» Точка инициации такая была?

ИК: Как пророчество — нет. Потому что пророчество всегда сопровождается одним посылом. Пророчество это там, где возвещают: «Иди и говори!» А пока ты пишешь просто, видишь сны, мечтаешь, догадываешься о чем-то, создаешь стихи — это не пророчество. В этом нет того «иди и говори».

ГД:

То есть вы считаете, что вы случайно настроены на эту частоту?

ИК: Да, это скорее ближе к понятию трансляции.

ГД: Но разве случайности в мире духа бывают?

ИК: Случайно в том смысле, что мне неизвестны причины. И я не чувствую за собой миссии. Просто так случилось, что я с этим живу и не могу это в себе ни сдержать, ни замалчивать. Я постоянно должен высказываться, постоянно должен лезть на рожон, если я вижу иначе и считаю иначе. Даже если это мне не очень полезно, скажем так, и ведет к каким-то нежелательным последствиям. Я не могу не свидетельствовать того, что я вижу, того, что я слышу, и того, что внутри меня происходит. Вот и все. А откровение это, конечно, слишком сильное слово, потому что оно накладывает очень большие обязательства.

ГД: Да, вы все время создаете такие клубы перемен, всей своей жизнью, это очевидно. И в то же время вы в одном из интервью говорили, что в начале 1990-х никакой революции не было. Что все осталось по-прежнему, что люди просто обмануты.

ИК: Да, я помню эти свои слова. Это немножко преувеличение полемическое. Безусловно, что-то изменилось, и мир, в котором мы сейчас живем, это не мир 1991 года, но впрочем, мир, в котором мы живем, это всегда не совсем то, что раньше. Я хотел этим сказать, что нету разницы между тем, что называют «советским» и «постсоветским» периодами. Советский период не закончился, он продолжается. У меня есть еще одно полемическое высказывание на эту тему: поскольку куклу Чебурашки и Аллу Пугачеву не расстреляли, то революции не было. Потому что вот Петросян…

ГД: Да почему вас так беспокоят эти Собчак и Петросян?

ИК:

Для меня это символы проявленности совка. Именно проявленности нечеловеческого в человеке. Или то, что можно назвать хтонью. Когда лезет хтоническое из людей, когда люди озверяются, оживотновляются у тебя на глазах. Когда едешь в машине, и слушаешь какой-нибудь утренний эфир типа Бачинского и Стиллавина, и понимаешь, что это уже вообще не люди. Они лежат вне категорий гуманности, они лежат вне категорий гуманного анализа, они врут каждые пять минут. Ни одна их эмоция не честная. Хорошо, если ты их слушаешь в неизмененном состоянии. Потому что если ты их слушаешь в измененном состоянии, просто можно из машины выпрыгнуть через крышу, я думаю. То есть это уже все. Это уже оболочки пустые, через которых лают и хихикают и завывают демоны.

ГД: Хм, а по-моему, они просто обычные жалкие задроты…

ИК: А никакого противоречия здесь нету. Задроты, из которых глумятся, лают и воют демоны.

ГД: Ну разве что какие-то неопасные и очень мелкие бесы.

ИК: Вирус тоже очень маленький. Не надо судить по размерам, а также по стилистике. Это человеческое заблуждение. Об этом, кстати, много Льюис писал, любимый мною, что человеку как носителю божественного духа, хочется облагородить даже Сатану. И у него как раз выведено, что самая страшная сила — это, оказывается, какой-то мелкий, глумливый слизняк, какой-то горлум, который чего-то уркочит, рекочит, хихикает, как мелкий шкодливый мальчишка. И вдруг мы понимаем, что вот оно настоящее средоточие врага, а не вот это с крыльями у Врубеля на картине. Хотя человек вообще не может постичь незримых даже на уровне низших духов. Но это метафоры.

ГД: Вот и я о том же: как вы можете этих бедняг Бачинского и Стиллавина обвинять в том, что они Сатана…