Том 3. Non-fiction

Также и Третий рейх, в нем были заложены очень различные потенции, многие из которых продолжают достаточно активное существование в тех или иных дискурсах. Я считаю, что, конечно же, была реакция на первое проявление финансового неолиберализма, на первое проявление международного интернационального империализма, такого космополитического. Конечно, это была одна из первых ответных реакций, защитных по отношению к традиционной европейской северной культуре. И, безусловно, было очень много попыток спасти и отстоять от этой эрозии традиционные ценности. Но, как это всегда бывает с активным проектом, в нем начинает что-то отбрасываться ради чего-то. В результате, мне кажется, трагедия Третьего Рейха заключается в том, что он позволил манипулировать собой. И в итоге сыграл на игру противопоставления двух мегапроектов: советского проекта и нацистского проекта. Проигрыш оказался в конечном итоге на руку тому самому мировому ростовщичеству, против которого первоначально германский национал-социализм и позиционировался. То есть в какой-то момент интенция была потеряна.

Я думаю, что ловушка состояла в чересчур узкой и чересчур пристрастной интерпретации расовой гипотезы. То есть тогда, когда Третий рейх потерял свое значение универсального проекта и начал восприниматься, как традиционный проект германского империализма, то в этот момент он потерял ту более широкую поддержку, на которую мог бы рассчитывать. Точно также СССР, отказавшись от концепции интернационализма и обрушив свой удар по Коминтерну и по его работникам, подорвал свою репутацию, как международного интернационального проекта, проекта планетарного значения. В этот момент СССР оказался в позиции изолированного полюса силы. Хотя в 1960-е и 1970-е годы предпринимались попытки восстановить интернационалистическое значение.

В результате, замкнувшись на ценностях традиционно-национальных вопреки ценностям более универсальным, оба проекта стали жертвами манипуляторов, которые смогли столкнуть оба проекта лбом. Выигрыш от этого получила формально Америка на традиционно национально-геополитическом уровне анализа, а реально — тот самый неолиберальный проект, который получил вместо двух противников, бывших в начале, только одного противника, т. е. упростил для себя ситуацию. А затем уже начал подрывать оставшегося противника всеми своими силами. Мне кажется, вот здесь была беда и здесь закончился универсализм, который, безусловно, присутствовал у национал-социалистического проекта при его рождении. Но, безусловно, Третий рейх — это одна из самых ранних защитных реакций на то, с чем мы имеем дело сейчас в лице монополярного мира.

ДР: Сейчас, судя по некоторым вашим интервью и публичным высказываниям, ситуация в России Вам активно не нравится. А был ли такой момент, после того как рухнул «Совок», когда Вы испытывали определенную радость по этому поводу?

ИК: Активного торжества в стиле: «Ох, замечательно, мы победили!» — я никогда не испытывал. В принципе, еще в середине Перестройки мы испытали большой шок, столкнувшись с политическим дискурсом, что начал формироваться в качестве одного из эксплуатантов символов рок-движения, которое начало активно эксплуатироваться именно в духе либерального контекста. Для нас это было, честно говоря, некоторой человеческой неожиданностью. Когда мы вырвались в столицу и вдруг поняли, что нас рисуют совсем не те люди, с которыми хотелось бы, условно говоря, дружить. То есть, конечно, никакого такого торжества не было. Конечно была радость по поводу падения наиболее противных элементов позднего брежневизма, которые были откровенно фальшивы, прогнили изнутри, которые уже никуда не годились, в которые никто не верил, в том числе и те, кто работал на защиту этой части позднесоветского ханжества. Но какого-то особого торжества, еще раз скажу, никогда я не испытывал.

ДР:

Считали ли Вы себя в 1980-х революционером и считаете ли сейчас?

ИК: Слово-то какое… Я считаю себя человеком, у которого есть активная позиция. При определенных стечениях исторических обстоятельств эта позиция может стать революционной. Но, конечно, профессиональным революционером я себя не считаю. Я все-таки художник по преимуществу, издатель, поэт, публицист. Но какую точно я позицию никогда не разделял — это позицию, так сказать, «революциофобов», которые говорят, что при любой ситуации лучше спокойствие… Существует огромное количество ситуаций, при которых компромисс — это плохо, компромисс — это невозможно, компромисс — это поражение. И тогда революция остается единственным выходом. И мне кажется, что любой интеллектуально активный человек, у которого своя метафизическая позиция, свои жесткие требования, свое черное и белое, свое добро и зло, свой бог и дьявол, он не может сказать вслух, что революция в любом случае, это плохо и он на нее не согласен. Мне кажется, что боязнь революции присуща тем людям, у которых нет четкой метафизической позиции, которые заботятся прежде всего о своей собственной биосохранности. Ну то есть то, что называется мещанин, обыватель.