Том 3. Позолоченный век

— Ну… не знаю. На заграницу, надо полагать. На нас всегда обращены взоры других стран. В мире нет другой такой страны, сэр, где так укоренилась бы привычка преследовать продажность и взяточничество, как у нас. Нет на свете другой страны, где народные избранники так усиленно требовали бы друг от друга ответа, как наши, и занимались бы этим столько времени без передышки. Я полагаю, Вашингтон, в этом есть величие — служить образцом для всего цивилизованного мира.

— Вы хотите сказать, не образцом, а примером?

— Да это одно и то же, в точности то же самое. Всем ясно, что у нас в Америке если уж человек позволит себя подкупить, так ему потом солоно придется.

— Черт возьми, полковник, вы же минуту назад сказали, что мы никогда никого не наказываем за всякие подлые делишки!

— Боже правый! Но мы призываем их к ответу, так? Разве не ясно, что мы стремимся во всем разобраться и требуем, чтобы каждый давал отчет в своих поступках? Говорят тебе, это производит большое впечатление.

— А, плевать на впечатление! Что они, наконец, делают там, в конгрессе? Чем занимаются? Вы-то прекрасно знаете, все это сплошной вздор. Вот растолкуйте мне, как они там действуют?

— Действуют правильно, как надо, и никакой это не вздор, Вашингтон, совсем не вздор. Назначают комиссию по расследованию, и эта комиссия в течение трех недель выслушивает показания, и все свидетели одной стороны под присягой показывают, что обвиняемый продал свой голос за деньги, или за акции, или еще за что-нибудь. Потом встает обвиняемый и заявляет, что, может быть, ему что-то такое и вручали, но в ту пору у него в руках перебывало много денег, и данного случая он не помнит, по крайней мере не припоминает достаточно ясно. Так что, понятно, преступление остается недоказанным, — и так и говорится в приговоре. Обвиняемого не осуждают и не оправдывают. Просто говорят: «Обвинение не доказано». Репутация обвиняемого оказывается несколько подмоченной, в глазах народа конгресс очистился, все довольны, и никто особенно не пострадал. Наша парламентская система не сразу достигла совершенства, зато теперь в целом мире нет ей равных.

— И эти дурацкие нескончаемые расследования никогда ни к чему не приводят. Да, вы правы. Я думал, может быть, вы смотрите на вещи не так, как все. По-вашему, наш конгресс мог бы осудить за что-нибудь дьявола, если бы дьявол был конгрессменом?

— Милый мальчик, не надо, чтоб из-за этих прискорбных проволочек у тебя возникло предубеждение против конгресса. Не нужно таких резких слов, ты выражаешься совсем как газеты. Конгресс подвергал своих членов ужасным карам, ты же знаешь. Когда судили мистера Фэйрокса и целая туча свидетелей доказала, что он виноват в… ну, ты и сам знаешь, в чем, и его собственные признания подтвердили, что он таков и есть, — как тогда поступил конгресс? То-то!

— Ну, как же они там поступили?

— Ты сам знаешь, Вашингтон. Довольно ясно намекнули, что Фэйрокс чуть ли не пятнает честь конгресса, потом подождали, поразмыслили — и вскорости, десяти дней не прошло, взяли и швырнули Фэйроксу в лицо резолюцию, в которой так прямо и говорилось, что конгресс не одобряет его поведения! Теперь ты сам видишь!

— Да, ужасно, что и говорить… Если бы удалось доказать, что он вор, поджигатель, развратник, детоубийца и осквернитель могил, его, пожалуй, лишили бы депутатских прав на целых два дня.

— Ну конечно, Вашингтон! Конгресс мстителен, сэр, конгресс грозен и суров. Когда уж он пробудится, он пойдет на все, чтобы отстоять свою честь.

— Ох, какая это пытка — ждать! Опять мы проговорили целое утро и, по обыкновению, ни к чему не пришли. Все одно и то же, когда примут наш законопроект, неизвестно, а суд над Лорой уже на носу. Просто хоть ложись да помирай.

— Умереть и бросить «герцогиню» на произвол судьбы? Нет, это никуда не годится! Полно, не надо так говорить. Все кончится хорошо, вот увидишь.

— Никогда этого не будет, полковник, ничего у нас не выйдет. У меня такое предчувствие. С каждым днем меня все больше одолевает отчаяние, с каждым днем уходят силы. Надеяться не на что, вся жизнь — одно мученье. Я так несчастен!

Полковник заставил его подняться и, взяв под руку, начал ходить с ним по комнате. Добрый старый фантазер хотел бы утешить Вашингтона, но не знал, как и подступиться. Он начинал и так и эдак, но все это были напрасные попытки: им не хватало убедительности, внутреннего жара; все ободряющие слова оставались пустыми словами — он не мог вложить в них душу. Он уже не мог, как бывало в Хоукае, неизменно гореть оживлением и надеждой. Порою губы его начинали дрожать и голос срывался.

— Не падай духом, мой мальчик, — сказал он, — не падай духом. Все еще переменится, мы дождемся попутного ветра. Уж я-то знаю!

Будущее представилось ему в столь розовом свете, что он всплакнул; потом так громоподобно высморкался, что только чудом уцелел его носовой платок, и сказал весело, почти уже прежним своим тоном: