Том 3. Романы. Рассказы. Критика

– Если я вас правильно понял, – сказал Александр Александрович своим всегдашним академическим голосом, – мы едем вниз со скоростью, которая увеличивается в некоторой нежелательной прогрессии, и у нас нет никакого тормоза?

– Это именно то, что происходит.

Улица, к счастью, была пустынна. Мы летели вниз, как в пропасть, мимо нас мелькали дома, фонари и испуганные лица людей.

– А у вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, как мы могли бы остановиться, если бы это оказалось необходимо?

– Да, кое-какие.

– Прекрасно, – сказал Александр Александрович, – прекрасно.

Положение, однако, было отчаянным. Когда мы уже приближались к тому месту, где гора кончалась, я поставил вторую скорость. Раздался скрежет и вой, последовал сильный толчок, но скорость включилась, и автомобиль замедлил ход. Затем я поставил первую скорость и, наконец, в последнюю секунду, – задний ход. Автомобиль подпрыгнул и стал.

Несколько секунд мы молчали. Потом Александр Александрович сказал:

– Я полагаю, что, если бы мы с вами выступали в цирке, это могло бы быть выгоднее, чем наша коммерческая деятельность.

После того как автомобиль был доставлен в гараж и механик его осмотрел, выяснилось, что сумма, которую нужно было бы заплатить за починку тормозов, в несколько раз превышала самые смелые бюджетные предположения ассоциации. В обсуждении этого приняли участие все акционеры, и было приведено сравнение с Ватерлоо. Александр Александрович высказал мысль о том, что эпоха головокружительных обогащений, примеры которых являет конец XIX и начало XX столетия, миновала, и напомнил нам знаменитые строки:

Я поздно встал – и на дорогеЗастигнут ночью Рима был.

Таково было преждевременное завершение этого удивительного предприятия, которое началось терминами политической экономии и кончилось цитатой из Тютчева. С тех пор прошло много лет. Аристарх Пантелеймонович исчез, и никто не знает, что с ним стало. Борисов живет в Сицилии и пишет стихи, Алексеев – в Америке. И в центре этого пространства, которое они были склонны уподобить их коммерческому Ватерлоо, я остался один. Надо иметь мужество признать свое поражение: мы не могли победить ни механики, ни экономики. Но, с другой стороны, было бы также ошибочно преувеличивать значение нашего краха – и с моральной, и с экономической точки зрения. С моральной потому, что Плутарх и Екклезиаст оставались по-прежнему прекрасны и недосягаемы, и их великолепие не могло быть поколеблено никаким финансовым банкротством, и с экономической потому, что, когда мы начинали налгу деятельность, наш оборотный капитал выражался суммой в триста франков, и в день ее прекращения, как Феникс из пепла, возникла эта же самая цифра во всей ее коммерческой неотразимости.

Из блокнота^*

* * *

Председатель русской благотворительной организации рассказывает:

– В тридцатых годах среди других просителей и профессиональных стрелков с классическим – «находясь временно в затруднительном положении…» – является ко мне пожилой, небритый, оборванный человек. Середина октября, холод, дождь. На нем рваные штаны, башмаки с отстающими подошвами, рваный пиджак, рваная шляпа и рубашка неопределенного цвета. Говорит хрипловатым голосом: – Мне сказали, что у вас благотворительная организация. – Да. – И что здесь можно получить кое-какую одежду. – Да. – Так вот, не можете ли вы дать мне пиджак? Мой, как видите, износился. – Смотрю на него внимательно. Хмурое лицо, человеческое выражение выцветших глаз. Чем-то он не похож на обыкновенного стрелка. Знаете, когда у вас такой огромный опыт общения с людьми, как у нас, глаз становится наметанным. Есть какая-то, так сказать, нивелирующая сила в нищете и пороке. Огромное большинство нищих и пьяниц постепенно становятся похожи друг на друга. Это нечто вроде братства в несчастье, если хотите. Как-то незаметно стираются различия – и получается средний тип пьяницы, средний тип стрелка, вообще человека, который ушел из мира тех этических понятий, которые мы считаем обязательными или нормальными.