Том 3 Сага о Форсайтах. Книга 2

— Неужели искусство до такой степени осмысленно? Ты не думаешь, дядя, что он просто хотел написать этот белый костюм, а модель привнесла всё остальное? Правда, у Пьерро удивительное выражение лица, но, может быть, оно у него и было? Такое выражение у людей бывает.

Адриан покосился на неё уголком глаза. Да, бывает! Вот если бы написать её, когда она думает, что на неё никто не смотрит и ей не нужно держать себя в руках, или как там это называется — разве не получилось бы лицо, которое потрясло бы зрителей всем, что в нем затаено? Нет, искусство нас не удовлетворяет. Когда оно передаёт дух, самую сущность явлений, оно кажется нереальным, а когда изображает их пёструю, противоречивую форму, то кажется, что этого вообще не стоило изображать. Все эти полунамёки, мимолётные выражения, световые эффекты почти реалистичны и вместе с тем ничего не открывают. И вдруг он сказал:

— Великие литературные произведения и портреты очень редки потому, что художники не показывают самое существенное, а если уж показывают, то преувеличивают его.

— Я не знаю, можно ли сказать это о «Жиле». Ведь тут не портрет — тут драматический момент и белый костюм.

— Возможно. И всё-таки, если бы я мог написать тебя, Динни, какая ты есть на самом деле, люди сказали бы, что это нереально.

— Тем лучше!

— Большинство людей даже не представляет себе, какая ты.

— Прости за дерзость, дядя, а ты знаешь, какая я?

Адриан покрутил бородку.

— Льщу себя надеждой, что знаю.

— О, взгляни! Вон «Помпадур» Буше[202].

Помолчав две минуты, Адриан продолжал:

— Что ж, для человека, который предпочитал видеть женское тело обнажённым, он написал все эти покровы очень хорошо…

— Ментенон и Помпадур. Я всегда их путаю.

— Ментенон носила синие чулки и управляла Людовиком Четырнадцатым[203].

— Ах да! Пойдём прямо отсюда смотреть вещи Мане[204].

— Почему?

— Меня, кажется, хватит ненадолго.

Адриан, оглянувшись, вдруг понял почему: перед «Жилем» стояла Клер с каким-то молодым человеком, которого он не знал. Адриан взял Динни под руку, и они прошли в предпоследний выставочный зал.

— Я понимаю твою деликатность, — пробормотал он, останавливаясь перед «Мальчиком, пускающим мыльные пузыри». — А что, этот молодой человек — змея в траве, червяк в бутоне, или…

— Очень милый мальчик.

— Как его зовут?

— Тони Крум.

— А… молодой человек с парохода? Клер часто с ним видится?

— Я ее не спрашивала, дядя. Во всяком случае, она обещала не делать глупостей целый год.

И, увидев, что одна бровь дяди Адриана удивлённо приподнялась, добавила:

— Она дала обещание тёте Эм.

— А через год?

— Не знаю, и она тоже не знает… Как хорош Мане!

Они медленно обошли зал и вошли в последний.

— Подумать только, что Гоген[205] казался мне когда-то, в девятьсот десятом году, верхом эксцентричности! — пробормотал Адриан. — Только в такие минуты понимаешь, как всё меняется. Помню, прямо с выставки китайской живописи в Британском музее я отправился тогда на выставку художников, сменивших импрессионистов. В то время Сезанн[206], Матисс[207], Гоген, Ван-Гог[208] считались «последним словом изобразительного искусства», а теперь это уже седая старина. Гоген — замечательный колорист. Но я всё-таки предпочитаю китайцев. Боюсь, Динни, что человек я очень отсталый.

— А мне эти картины почти все кажутся превосходными, но жить с ними я бы не могла.

— У французов есть своя хорошая сторона: ни в одной стране смена направлений в искусстве не отражается так ярко — от Примитивов до Клуэ[209], от Клуэ до Пуссена[210] и Клода[211], затем к Ватто и его школе, потом к Буше и Грезу[212], к Энгру[213] и Делакруа[214], к Барбизонцам[215], к импрессионистам, к постимпрессионистам, и всегда среди них выделяется какой-нибудь гигант — Шарден[216], Леписье[217], Фрагонар[218], Мане, Дега[219]

, Моне[220], Сезанн, и в каждом всегда рывок вперёд, к следующей стадии развития.

— А раньше бывали когда-нибудь такие мощные рывки вперёд, как сейчас?

— Я сказал бы, что никогда ещё не было такого резкого изменения во взглядах на жизнь вообще, и никогда ещё в сознании художников не было такого смятения и путаницы в вопросе о том, для чего они существуют.

— А для чего же они существуют?

— Чтобы доставлять удовольствие, или показывать правду, или то и другое вместе.

— Не могу себе представить, чтобы мне доставляло удовольствие то, что нравится им. А правда… что такое правда?

Адриан развёл руками.

— Динни, я отчаянно устал. Пойдём отсюда.

Динни заметила сестру и Тони Крума, они проходили под аркой. Она не была уверена, видела её Клер или нет; что касается Крума, то он, без сомнения, видит одну Клер. Динни вышла вслед за Адрианом, восхищаясь, в свою очередь, его деликатностью. Ни он, ни она ни за что не признались бы в своём смущении. Кто с кем и где бывает — в наши дни это личное дело каждого.

Они уже дошли до Барлингтон-Аркейд, когда Адриана вдруг поразила бледность племянницы.

— Что с тобой, Динни? Ты бледна, как привидение.

— Если ты не возражаешь, зайдем куда-нибудь и выпьем кофе.