Том 3. Звезда над Булонью

Дора Львовна сидела, слегка потирая крепкие свои руки. Ей определенно теперь казалось, что река, довольно быстрая, с неким головокружением в водоворотах, несет ее…

– Только бы мне сейчас перевернуться, эти несколько дней. А там мы могли бы уехать.

– Будем говорить прямо, – голос Доры был покоен, лишь слегка глуше. – Нужны деньги? Сколько?

Анатолий Иваныч изобразил на лице тревогу, удивление, некоторое волнение.

– Мне… мне ужасно неловко. Дора Львовна встала.

– Я не Стаэле, – сказала она, подходя к письменному столу. – Больше пятисот не могу дать.

– Через несколько дней…

Она улыбнулась.

– Ну, там увидим.

В окно глядело все то же нежно-голубоватое небо с сеткой тонких ветвей садика Жанен. В фонтенблоском лесу грандиозные дубы еще сложнее, могущественней простирают ввысь арматуру свою. Как далеко!

«Что же тут удивительного? Разве могло быть иначе?»

Дора опять села у окна. Анатолий Иваныч спрятал бумажник. По лицу его ветерок носил улыбку – смесь ласковости и униженности – что-то хотел сказать, да не выходило.

– А в Фонтенбло соберемся, как только немножко с делами…

«Это естественно. Вольно же мне было лезть со своими романами».

– Дорочка, вы как-то расстроились, почему это?

Он подсел совсем близко, взял ее руку, гладил, пристально на нее уставился. Опять глаза изменились. В голубизне их что-то подрагивало, влажнело. Дора тоже пристально на него смотрела. «Нет, все-таки не жиголо. Все-таки он не жиголо».

– Если вам неприятно, что я попросил взаймы, то могу вернуть…

«Если бы был настоящий жиголо, проще бы и вышло». Он отнял руку, потянулся к боковому карману с бумажником. Глаза в тайной глубине своей отразили такую тоску… Дора улыбнулась.

– Мне ничего не неприятно.

Он в нерешительности остановил руку – ехать ли ей дальше за бумажником, повернуть ли к ласке Дориной руки? Но последнее было приятнее. И выгоднее.

– Я сам очень стесняюсь брать у вас… но всего на несколько дней.

– Напрасно стесняетесь. Ничего нет плохого.

«Как глупо, что я Рафаила отправила. Ах, как все глупо!»

– Насчет Фонтенбло вы не оправдывайтесь, – сказала она вдруг твердо, как полагалось Доре прежних, рассудительных лет. – Куда же там ехать.

И встала. День кончался. Некая дверь захлопнулась. Из-за той двери, тем же разумным голосом произнесла Дора:

– Мне пора к Капитолине Александровне. Во всяком случае, надо следить за сердцем. Я бы советовала и вам зайти, но позже. Не надо, чтобы она знала, что вы были здесь.

* * *

Людмила действительно скоро ушла. Дора сменила ее как раз вовремя, вовремя сняла грелки, дала теплого молока, померила температуру – вообще захватила Капу в некую медицинскую сеть. Капа испытывала двойное чувство: раздражения и необходимости быть благодарной. Что она могла возразить? В чем упрекнуть? Дора делала все первосортно. Все – необходимое и полезное. Людмила была мила, но уехала. Дора же въехала. Людмила подруга, Дора соседка. Но из Дориной сети не выбьешься, да и выбиваться не надо – все ведь и правильно, и полезно. Сопротивляться нельзя. «Если она сейчас банки решит ставить, то и поставит, если найдет полезным дать касторки – проглочу». А если не было бы Доры? «Ну, и лежала бы одна, как собака… разве генерал бы зашел…» Значит, нельзя не быть благодарной.

А Дора как, нарочно, в ударе – вся полумедицина эта ее заполонила.

Физически Капа чувствовала себя к вечеру уже прилично. Она лежала с прищуренными глазами, смотрела, как Дора, у стола, в больших роговых очках читала газету. Капа – одна замкнутая крепость, Дора другая. Дора не знала, что делается в этой голове с серыми глазами, полузакрытыми. Дора для Капы далеко не та, что в действительности – и за белыми ее руками нельзя распознать, что газету она читает машинально, мало что понимая. Но чувствовали обе одно, общее: невесело, неловко друг с другом.

– Как вы думаете, много в меня яду попало?

Дора отложила газету, сняла очки.

– Не особенно. Все-таки, этот рыбий яд очень силен.

– Еще какую-нибудь косточку пососала бы и конец?

– Возможно.

Капа помолчала.

– Нет, гадость эти отравления. Я бы травиться не стала.

– Ну еще бы, надеюсь!

«Хорошо надеяться… Здоровенная, живет отлично, сына обожает».

И не совсем доброжелательно спросила Капа:

– Что же, вы очень боитесь смерти?

Дора смотрела на нее пристально. Черные ее глаза овального разреза, нос с горбинкой, полноватые щеки показались Капе особенно еврейскими.

– Всякий разумный человек боится смерти.

– А я не боюсь, – сказала Капа вызывающе. – Я даже люблю смерть. Во всяком случае, больше, чем жизнь.

– Люблю смерть… Не очень-то верю, что это вы серьезно.

Капа почувствовала глухое раздражение. Что-то злое в ней поднималось.

– Вы, евреи, особенно всегда цепляетесь за жизнь. Животное чувство!

Дора тоже начала волноваться.

– Вы признаете и самоубийство?

Капа поморщилась.

– Гадость. Мерзкое занятие. Крюк, петля или разные эти вероналы.

– По христианскому учению, как я слыхала, самоубийство грех?

– Считается. Мало ли что считается.

– Вы же ведь сами против.

– Против. Но грех или не грех, это совсем другой вопрос.