Том 3. Звезда над Булонью

Благополучные пожары, кораблекрушения сближают. Лева и Валентина Григорьевна чувствовали уже себя соратниками. В столовой порядок быстро восстановился – Валентина все подтерла. Тело ее легко и весело изгибалось, лишь рукою упорно и стыдливо придерживала она ворот халатика – чтобы не распахнулся.

– Теперь, в общем, по-человечески. Я всегда была чистюлей. Мамаша, разумеется, ужаснется, но кто же виноват? А вот, если вы смелете кофе, то у нас уже и пти деженэ[52] готов…

Лева молол с удовольствием. Валентина кипятила молоко, потом перед ним мелькала ее белая шея, очень нежная и теплая. Солнце светило, каштаны зеленели.

– Какая вы… хозяйственная. (Лева хотел сказать что-то другое, но не вышло).

– Видите, кофе в два счета. В нашей жизни безусловно на все руки надо: и тебе фасончик для дамочки, и на кухне, и стирка… Мне покойный муж еще говорил: ну, ты у меня быстрая… А уж мой характер такой – люблю, чтобы все вокруг кипело, терпеть не могу скукоты всякой…

«Да уж с ней не соскучишься», – думал Лева, глядя на ее кругловатое и миловидное лицо с мелкими чертами, светлыми и немудрящими глазами – все вывезено из родного Сапожка, и никакие Европы ничего не поделают.

– Ужасно, как томительно одному жить, – сказал вдруг Лева. – Возвращаешься, знаете, вечером, как в берлогу.

– Это, разумеется, понятно.

– Целый день машина да машина. Только и смотришь, кого бы шаржнуть[53]. Нервы устают. На минуту зазевался – аксидан

[54]. Контравансион[55].

Он задумался.

– Тогда вам надобно жениться, – вдруг сказала Валентина.

– Из наших многие и на француженках женятся… – Лева говорил несколько смущенно, точно оправдывался за «наших». – Впрочем, есть и русские.

Валентина Григорьевна встала.

– Конечно, и на француженках…

Лева не совсем понял, но как-то само вышло, он взял ее за руку. Серые его глаза, красивые глаза, на Валентину уставились.

– Но есть и русские… Русские-то сердцу ближе, – сказал тихо, глухо.

Валентина Григорьевна покраснела.

– Пустите руку…

Но он крепче пожал ее.

– Русские-то сердцу ближе.

– Ну вот, как это все… в общем… такой разговор…

Руки она не отняла.

* * *

Капа спускалась по Елисейским полям. Воскресенье, шесть часов вечера. Сереющий, струистый воздух. Арка и обелиск вдали мерцают – плавно катится к ним, легкой дугою, двойная цепь уходящих платанов. Плавно летят, двумя птоками, без конца-начала машины, поблескивая, пуская дымок. Вечная международная толпа на тротуарах.

Капа хмуро глядела. Париж, Париж… Знает она эти авеню, сухих крашеных дам, узеньких, худеньких, со стеклянно-пустыми глазами, все зеркальные стекла с автомобилями. Собачки, синема, запах бензина и духов, молодые люди в широких штанах, с прямоугольными плечами.

В большом кафе назначила ей встречу Людмила. Сквозь воскресную толпу за столиками не совсем ловко прокладывает она себе дорогу. Не сразу Людмилу и найдешь! Но уселась она удобно – пред фонтанчиком с водоемом. Слева оркестр. Диван мягкий. В грушевидной рюмке порто.

– Опаздывает Капитолина, как всегда! Медленный пароход. Да, и тебе порто. Я угощаю. И везу обедать с Андрэ.

Капа садится. Черный свой выходной костюмчик недавно взяла из чистки, но угловатость, пещерность глаз, но походку не переделаешь. В кондитерской за прилавком это одно – здесь чуждо все. Порто слегка туманит. Веселит ли?

Людмила поигрывает длинными пальцами, закуривает папиросу. Оркестр играет. Духовитые дамы толкутся. Капа устремляет к ней взгляд серых глаз.

– Это кто же, Андрэ?

– Инженер французский. Мой товарищ – компаньон.

– Компаньон! Людмила смеется.

– Ты думаешь: un petit vieux bien propre, qui crache bleus?[56]

– Я ничего не думаю.

– Капка, мне в конце концов повезло, как и полагается. Помнишь, я говорила, что одно дело налаживается? Вот и выходит.

Капа улыбается.

– Ну и что же, он тебе хоть жених?

– Там видно будет. Вроде этого. Но главное, я сказала: компаньон.

Капа совсем смеется.

– Людмила акционерное общество основала? Банк открыла?

Людмила смотрит длинными, прохладными глазами.

– Не смейся. Слушай.

И за столиком елисейского кафе начинается странный разговор русских девушек. Вернее, рассказ. Одна, скромно одетая и угловатая, слушает – отхлебывает временами порто. Другая, высокая и нарядная, рассказывает. Если б тургеневская Лиза забрела сюда, третья?

– …Я одно время интересовалась серебряными ларцами. Есть такая работа – эмалью по серебру. А тут в мезоне[57] у нас дела все хуже и хуже, рассчитывают, сокращают. Я к антиквару одному: «Как насчет такой работы?» Он – вот уж un petit vieux bien propre! – аккуратный такой старичок, у которого наверно молоденькая содержанка: поморщился, говорит: «Эмалью не интересно. Мастику бы какую-нибудь открыть…»

Румыны играют. Дамы входят, выходят. Фонтанчик поплескивает, сумерки чуть густеют: скоро белый свет вспыхнет. И видно в рассказе, как начинает Людмила, бросив кутюрье, занимается мастиками, катает теста химические, пробует так и этак. Знакомится с молодым инженером – он как раз химик. И помогает. Но ничего не выходит. Людмила не отчаивается, продолжает месить составы.