Том 3. Звезда над Булонью

– Сами знаете, что за страна. А ведь я, – Мельхиседек опять улыбнулся выцветшими, голубыми глазами, – я ведь вам предложить хотел к нам съездить. Думаю: наверное, ему нелегко в Париже этом, в городе-Вавилоне, а у нас бы пожили недель-ку-другую, ведь деревня всего-то отсюда час езды и не дороже станет, чем здесь по метро по этим околачиваться.

– Вы хитрый человек, о. Мельхиседек, я вас давно ведь знаю.

– Где же тут хитрость-то, Михаил Михайлыч?

– Ну, уж я знаю…

Генерал замолчал. Мельхиседек смотрел в окно на женевские каштаны.

– У нас в обители древние дерева. Много этих постарше – и поболее. Один дуб – сам святой сажал, говорят, основатель аббатства. И лесов кругом много. Тишина, благоухание… Намоленное место, Михаил Михайлович, сами увидите.

Генерал внезапно перед ним остановился.

– Да, позвольте, я не договорил. Тут у нас в доме еще один благотворитель оказался, я и забыл… А-а, ха-ха! Сейчас вам его доставлю. Этот посолиднее меня. Его с колокольным звоном встречать…

И генерал быстро прошел в переднюю, отворил дверь на лестницу, вышел.

Через несколько минут стоял он перед Мельхиседеком с Рафой. У того в руках была бумажка.

– Подписной лист номер сорок третий. Позабыли, наверное, о. Мельхиседек? Мы еще тогда смеялись, а посмотрите-ка…

Рафа был несколько смущен, но сдерживаемая гордость в нем чувствовалась. Он поднял черные свои глаза на Мельхиседека.

– Я ездил в Ниццу и жил там у одной моей тети Фанни. Она позволила мне собирать на ваш… cou vent[59]. Я объяснял нашим дамочкам, что это на бедных детей, т. е. для сирот и еще разных других. Они говорили, что если там приют для детей, то они согласны давать, а вот… – тут сто пятьдесят франков.

– Молодчина, Рафаил, – сказал генерал. – И мать обобрал, и тетку, разных бриджевых дам. И сам подписал, из собственных сбережений. Как же не с колокольным звоном.

– Одна знакомая голландка, госпожа Стаэле, – продолжал Рафа уже совсем важно, – обещала мне вносить за какого-нибудь мальчика ежемесячно, если только ей пришлют фотографию всего… etablissement[60]

и портрет ребенка, и его письмо.

– Какой славный мальчик! Милый мальчик, – сказал Мельхиседек, перекрестил Рафу и поцеловал его в лоб. Потом взял за обе руки и, глядя прямо, продолжал тихо и очень серьезно: – Ты помог и нам, и таким же мальчикам, как и ты сам.

– У нас, милый человек, уже десять живет ребят, да не таких, как ты. У тебя мама, она тебя любит, у тебя квартирка, ты начинаешь учиться… Одет хорошо. А наши дети – в большинстве сироты или попавшие в чужие семьи, иногда столько зла, горя, грубости уже видевшие. Мы стараемся их отогреть, просветить, научить закону Господа Иисуса. Наш общий друг Михаил Михайлыч говорит, что тебя надо с колокольным звоном встречать: это шутка, но я действительно тебя очень благодарю.

Рафа слегка застыдился.

– А можно мне было бы посмотреть тех мальчиков?

– Отчего же нельзя. Разумеется можно. Приезжай с Михаилом Михайлычем. Даже – раз уж у тебя такие знакомства: просто нужно приехать! Посмотришь, поговоришь с каким-нибудь мальчиком, чтобы он голландке этой написал…

– Так что вы считаете, – вдруг перебил генерал, – что я-то уж еду? Решенное дело?

Мельхиседек мгновение помолчал. Потом поднял на него свои голубые, выцветшие глаза, сказал серьезно, почти с некоторой даже грустью:

– Думаю, Михаил Михайлыч, что решенное.

Генерал не ответил. Рафа задумался – пустит ли мама?

* * *

«Мельхиседек у нас летательный», – говорил о нем архиепископ Игнатий. Архиепископ, высокий, нестарый и плотный монах в золотых очках, бывший профессор догматического богословия, любил пошутить.

– О. Мельхиседек столь легок, что ему и аэроплана никакого не надо. Как некое перышко по воздуху воспаряет.

И давал ему поручения: съездить туда-то, наладить то-то, помирить одного с другим. Мельхиседек запахивал ветхую свою рясу, расправлял серебряную бороду, и действительно поддуваемый ветерком, как легкий парусник плыл: нынче в Гренобль, завтра в новый скит Андрея Первозванного, а там в городишко северной Франции.

Теперь вызван он был в Париж на несколько дней, заменить иеромонаха Луку, навещающего русских в больницах, – да кстати проверить и всю организацию посещений.

На этот раз особо настойчиво потребовал генерал, чтобы он у него остановился.

– Я соглашаюсь ехать в скит, но и вы должны прожить у меня эти дни.

Мельхиседек колебался.

– Да я, собственно, Михаил Михайлыч, на Подворье бы.

Но генерал взял его за руки, крепко сжал.

– Прошу вас. Когда вы тут… – на сердце не так тяжко.

Мельхиседек смолк. Это «на сердце тяжко» слышал он от сотен, кого за долгую жизнь исповедовал: вечная усталость, бремя, копоть души.

И остался. Впрочем, он мало бывал собственно у генерала. День проводил в разъездах, да в госпиталях севера, юга, востока и запада Парижа. Чтобы не привлекать внимания, надевал вместо клобука шляпу. И худенького старичка с белой, провеянной бородой можно было встретить и в Charite, и у Кошена, и в Сальпетриэр – как и в уголке второго класса метро. Он возвращался под вечер усталый, иногда даже грустный.