Том 4. Книга 1. Воспоминания о современниках

Ты миру отдана на травлю,И счета нет твоим врагам.Ну, как же я тебя оставлю?Ну, как же я тебя предам?И где возьму благоразумье:«За око — око, кровь — за кровь»?Германия, мое безумье!Германия, моя любовь!Ну как же я тебя отвергну,Мой столь гонимый Vaterland,

Где все еще по КёнигсбергуПроходит узколицый Кант.Где Фауста нового лелеяВ другом забытом городке —Geheimrat Goethe по аллееПроходит с веточкой в руке.Ну как же я тебя отрину,Моя германская звезда,Когда любить наполовинуЯ не научена, когдаОт песенок твоих в восторге

Не слышу лейтенантских шпор,Когда мне свят Святой ГеоргийВо Фрейбурге, на Schwabentor,Когда меня не душит злобаНа Кайзера взлетевший ус, —Когда в влюбленности до гробаТебе, Германия, клянусь!Нет ни волшебной, ни премудрейТебя, благоуханный край,Где чешет золотые кудри

Над вечным Рейном — Лорелей

Эти стихи Германии — мой первый ответ на войну. В Москве эти стихи успеха не имеют, имеют обратный успех. Но здесь, — чувствую — попадают в точку, в единственную цель всех стихов — сердце. Вот самое серьезное из возражений:

— Волшебный, премудрый — да, я бы только не сказал — благоуханный: благоуханны — Италия, Сицилия…

— А — липы? А — елки Шварцвальда? О Tannenbaum, о Tannenbaum![153] А целая область — Harz, потому что Harz — смола. А слово Harz, в котором уже треск сосны под солнцем…

— Браво, браво, М. И., это называется — защита!

Читаю еще:

Я знаю правду! Всé прежние правды — прочь!Не надо людям с людьми на земле бороться!Смотрите: вечер! Смотрите: уж скоро ночь!О чем — поэты, любовники, полководцы?Уж ветер стелется, уже земля в росе,

Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,И под землею скоро уснем мы все,Кто на земле не давали уснуть друг другу.

Читаю весь свой стихотворный 1915 год — а все мало, а все — еще хотят. Ясно чувствую, что читаю от лица Москвы и что этим лицом в грязь — не ударяю, что возношу его на уровень лица — ахматовского. Ахматова! — Слово сказано. Всем своим существом чую напряженное — неизбежное — при каждой моей строке — сравнивание нас (а в ком и — стравливание): не только Ахматовой и меня, а петербургской поэзии и московской, Петербурга и Москвы. Но, если некоторые ахматовскис ревнители меня против меня слушают, то я-то читаю не против Ахматовой, а — к Ахматовой. Читаю, — как если бы в комнате была Ахматова, одна Ахматова. Читаю для отсутствующей Ахматовой. Мне мой успех нужен, как прямой провод к Ахматовой. И если я в данную минуту хочу явить собой Москву — лучше нельзя, то не для того, чтобы Петербург — победить, а для того, чтобы эту Москву — Петербургу — подарить, Ахматовой эту Москву в себе, в своей любви, подарить, перед Ахматовой — преклонить. Поклониться ей самóй Поклонной Горой с самой непоклонной из голов на вершине.

Что я и сделала, в июне 1916 года, простыми словами:

В певучем граде моем купола горят,И Спаса Светлого славит слепец бродячий,И я дарю тебе свой колокольный град —Ахматова! — и сердце свое в придачу.

Чтобы все сказать: последовавшими за моим петербургским приездом стихами о Москве я обязана Ахматовой, своей любви к ней, своему желанию ей подарить что-то вечнее любви, тó подарить — что вечнее любви. Если бы я могла просто подарить ей — Кремль, я бы наверное этих стихов не написала. Так что соревнование, в каком-то смысле, у меня с Ахматовой — было, но не «сделать лучше нее», а — лучше нельзя, и это лучше нельзя — положить к ногам. Соревнование? Рвение. Знаю, что Ахматова потом в 1916-17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама — одна из самых моих больших радостей за жизнь.