Том 4. Книга 1. Воспоминания о современниках

(Шепот и волнение голов, как ржи под ветром: «Будет петь… Будет петь… Будет петь…»).

— Но разве можно уйти после первой песни? Я тогда просто не уйду — никогда. Потому — ухожу сейчас.

— Какая вы, однако, твердая! — восхищенно и немного ошельмованно — Кузмин.

— Ein Mann — ein Wort!

— Но вы ведь — Frau!

— Нет! Mensch! Mensch! Mensch![156]

Последнее, чтó помню — последним оборотом головы — Кузмина, уже подходящего к роялю.

* * *

И все они умерли, умерли, умерли…

Умерли братья: Сережа и Лёня, умерли друзья: Лёня и Есенин, умерли мои дорогие редакторы «Северных Записок», Софья Исааковна и Яков Львович, умер позже всех, в Варшаве, — Лорд, и теперь умер Кузмин.

Остальные — тени.

* * *

Кузмина я больше не видала. Но встреча с ним у меня еще была.

Вот конец моего письма к нему, в июне 1921 года, письма, сгоряча написанного к себе в тетрадку и потому уцелевшего. (Первая половина письма — живописание ему нашей встречи, только что читателем прочитанной.)

…«Вхожу в Лавку писателей, единственный слабый источник моего существования. Робко, кассирше: „Вы не знаете, как идут мои книжки?“ (Переписываю стихи, сшиваю в тетрадочки и продаю. Это у нас называется — преодолевать Гутенберга.[157]) Пока она осведомляется, я, pour me donner une contenance,[158] перелистываю книги на прилавке. Кузмин. „Нездешние вечера“. Раскрываю: копьем в сердце — Георгий! Белый Георгий! Мой Георгий, которого пишу уже два месяца — житие. Ревность и радость, двойное острие, читаю — радость растет, кончаю — змей ревности пронзен, пригвожден. Встает из глубины памяти моя встреча.

Открываю дальше: Пушкин — мой Пушкин, то, что всегда говорю о нем — я. И, третье — Гёте, мой Гёте, мой, с шестнадцати лет, Гёте — старый! тайный! — тот, о ком говорю, судя современность: „Перед лицом Гёте…“

Прочла только эти три стиха. Ушла, унося боль, радость, восторг, — все, кроме книжки, которую не могла купить, так как ничто мое не продалось. И чувство: — раз есть еще такие стихи…

Чтó мне еще остается сказать Вам, кроме:

— Вы так близки мне, так родны…

Внешний повод, дорогой Михаил Алексеевич, к этому моему письму — привет, переданный мне госпожой Волковой».

* * *

А вот — те глаза:

Два зарева! — нет, зеркала!Нет — два недуга!

Два вулканических жерла,Два черных кругаОбугленных — из льда зеркал,С плит тротуарныхЧерез тысячеверстья зал— Дымят — полярных.Ужасные! Пламень и мрак!Две черных ямы.Бессонные мальчишки — так —В больницах: — Мама! —Страх и укор, ах и аминь…Взмах величавый —

Над каменностию простынь —Две черных славы.Так знайте же, что реки — вспять!Что камни — помнят!Что уж опять они, опятьВ лучах огромныхВстают — два солнца, два жерла,Нет — два алмаза —Подземной бездны зеркала:Два смертных глаза.

(Написано и отослано ему в июне 1921 года с письмом.)

* * *

Я эту вещь назвала «Нездешний вечер». Начало января 1916 года, начало последнего года старого мира. Разгар войны. Темные силы.

Сидели и читали стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних каминов. Никем за весь вечер не было произнесено слово фронт, не было произнесено — в таком близком физическом соседстве — имя Распутин.

Завтра же Сережа и Лёня кончали жизнь, послезавтра уже Софья Исааковна Чайкина бродила по Москве, как тень ища приюта, и коченела — она, которой всех каминов было мало, у московских привиденских печек.

Завтра Ахматова теряла всех, Гумилев — жизнь.

Но сегодня вечер был наш!

Пир во время Чумы? Да. Но те пировали — вином и розами, мы же — бесплотно, чудесно, как чистые духи — уже призраки Аида — словами: звуком слов и живой кровью чувств.

Раскаиваюсь? Нет. Единственная обязанность на земле человека — правда всего существа. Я бы в тот вечер, честно, руку на сердце положа, весь Петербург и всю Москву бы отдала за кузминское: «так похоже… на блаженство», само блаженство бы отдала за «так похоже»… Одни душу продают — за розовые щеки, другие душу отдают — за небесные звуки.

И — все заплатили. Сережа и Лёня — жизнью, Гумилев — жизнью, Есенин — жизнью, Кузмин Ахматова, я — пожизненным заключением в самих себе, в этой крепости — вернее Петропавловской.

И как бы ни побеждали здешние утра и вечера, и как бы по-разному — всеисторически или бесшумно — мы, участники того нездешнего вечера, ни умирали — последним звучанием наших уст было и будет:

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

1936

Повесть о Сонечке

Часть первая. Павлик и Юра