Том 4. Мио, мой Мио! [Мио, мой Мио! Братья Львиное Сердце. Ронья, дочь разбойника. Солнечная Полянка]

Ронья чуть не задохнулась от возмущения и отчаяния, сердце у нее до боли сжалось. Неужели это Бирк смотрит на нее ледяным взглядом? Тот самый Бирк, который только что был ей настолько дорог, что она готова была следовать за ним даже в кипящую бездну Ревущего! А сейчас он предал ее, стал чужим. О, как она ненавидела его за это! Никогда она еще не испытывала такой ярости! По правде говоря, она ненавидела не только Бирка, но все на свете. Все, что мучило ее сейчас так, что она была готова лопнуть от злости: и Бирка, и Лувис, и Маттиса, и виттр, и Медвежью пещеру, и лес, и лето, и зиму, и эту Ундис, которая вбила в голову Бирка такие глупости, когда он еще был грудным младенцем, и этих проклятущих виттр… нет, их она уже упоминала! Хотя она ненавидела и многое другое, что забыла перечислить, ненавидела до того, что ей хотелось кричать! Она уже сама не помнила почему, но крикнуть ей нужно было непременно, да так, чтобы горы рухнули!

Но она не закричала, а лишь прошипела Бирку:

— Жаль только, что твоя мать не научила тебя вежливости.

И юркнула в пещеру.

Она пошла назад к Лувис и объяснила, что Бирк устал. И замолчала. Она села на каменную плиту рядом с матерью, и уткнулась лицом в ее колени, и заплакала, но не громко, не так, чтобы горы рухнули, а тихо, совсем неслышно.

— Ты знаешь, зачем я пришла? — спросила Лувис.

И Ронья, всхлипывая, пробормотала:

— Уж, верно, не затем, чтобы принести мне хлеба!

— Нет, — ответила Лувис, гладя дочку по голове. — Хлеб у тебя будет, когда ты вернешься домой.

Ронья продолжала всхлипывать.

— Я никогда не вернусь домой.

— Тогда дело кончится тем, что Маттис утопится в реке.

Ронья подняла голову.

— С какой стати ему топиться? Это из-за меня-то? Да он обо мне даже не вспоминает!

— Правда, днем он о тебе не вспоминает. Но каждую ночь зовет тебя во сне.

— Откуда ты знаешь? Он что, опять спит в твоей постели, а не в каморке Пера Лысухи?

— Да, Перу он мешал спать. Да и мне мешает. Но кто-то должен терпеть его, когда ему так худо.

Она долго молчала, потом добавила:

— Знаешь, Ронья, тяжко смотреть на человека, когда он так мучается.

Ронья боялась вот-вот взвыть так, что горы рухнут. Но она сжала зубы и тихо спросила:

— Скажи, Лувис, если бы ты была ребенком и твой отец отказался бы от тебя и даже не хотел бы упоминать твоего имени, ты вернулась бы к нему? Если бы он даже не подумал прийти и попросить тебя об этом?

Лувис помедлила немного с ответом.

— Нет, не вернулась бы! Пусть бы он попросил меня вернуться!

— Но Маттис никогда не попросит! — воскликнула Ронья.

Она снова уткнулась в колени Лувис и смочила ее юбку из грубой шерсти тихими слезами.

Наступил вечер, стемнело. Самый тяжелый день был на исходе.

— Ложись спать, Ронья, — сказала Лувис. — Я посижу здесь, подремлю, а как станет светать, пойду домой.

— Я хочу заснуть у тебя на коленях, а ты спой мне Волчью песнь!

Она вспомнила, как однажды пыталась спеть эту песнь Бирку, но ей это скоро надоело. А теперь Ронье не придется больше петь ему песни, это уж точно.

Но Лувис запела, и весь мир сразу преобразился. Положив голову на колени матери, Ронья заснула при свете звезд глубоким и сладким детским сном и проснулась лишь ясным утром.

Лувис в пещере уже не было. Но свою серую шаль, которой она укрыла Ронью, Лувис не взяла. Проснувшись, Ронья ощутила тепло этой шали и вдохнула ее запах. Да, это был запах Лувис. Еще он напомнил Ронье, как пахло от зайчонка, который был у нее когда-то.

У огня, опустив голову на руки, сидел Бирк. Рыжие пряди волос свисали ему на лицо. Он казался таким безнадежно одиноким, что у Роньи кольнуло в сердце. Она тут же все забыла и, волоча шаль, подошла к нему. Потом, остановившись, помедлила: а вдруг он не хочет, чтобы ему мешали? И все же спросила:

— Что с тобой, Бирк?

Он взглянул на нее и улыбнулся:

— Да вот, сижу здесь и горюю, сестренка!

— Из-за чего же?

— Из-за того, что ты мне по-настоящему сестра, лишь когда Ревущий зовет меня. А не тогда, когда твой отец присылает людей с разными вестями. Потому-то я и веду себя иной раз как скотина, а после жалею об этом, если хочешь знать.

«А кому хорошо? — подумала Ронья. — Разве мне не обидно, что я никак не могу никому угодить?»

— Правда, я не могу тебя за это упрекать, — продолжал Бирк. — Я знаю, что так оно и должно быть.

Ронья робко посмотрела на него.

— Так ты все же хочешь быть мне братом?

— Сама знаешь, что хочу. Я и так тебе брат везде и всегда. А теперь я скажу тебе, почему я хочу, чтобы нынче нас оставили в покое, чтобы никто из замка не приходил сюда. И почему я не хочу говорить о зиме!

Это Ронье хотелось узнать больше всего. Она удивлялась тому, что Бирк не боялся зимы. «Ведь сейчас лето, сестренка», — говорил он спокойно, будто зима никогда не настанет.

— У нас с тобой только одно лето для нас двоих, — сказал Бирк. — А когда тебя со мной не будет, мне и жизнь не в жизнь. Придет зима, и тебя здесь не будет. Ты вернешься в замок к Маттису.

— А как же ты? Где ты будешь жить?