Том 4. Мио, мой Мио! [Мио, мой Мио! Братья Львиное Сердце. Ронья, дочь разбойника. Солнечная Полянка]

«Да, если я не решусь, — подумал я, — то я всего лишь маленькая кучка дерьма, и никогда ничем другим не буду».

Я вернулся к Юнатану.

— Да, я решаюсь, — сказал я.

— Маленький храбрый Сухарик! — сказал он. — Тогда мы сделаем это сейчас!

— Сначала я хочу немного посидеть с тобой, — сказал я.

— Только не очень долго, — предупредил Юнатан.

— Нет, только пока совсем не стемнеет, — сказал я. — Чтобы я ничего не видел.

И я сел рядом с ним и держал его руку, чувствуя, что он все равно сильный и добрый и что мне нечего бояться там, где он.

И вот настала ночь, и тьма окутала Нангиялу, ее горы, и реки, и земли. И я стоял у крутого обрыва вместе с Юнатаном, он цепко повис на мне, обхватив руками мою шею, и я чувствовал, как он сзади дышит мне в ухо. Он дышал совершенно спокойно. Не то что я! Юнатан, брат мой, почему я не такой же храбрый, как ты?

Я не видел пропасти под ногами, но я знал, что она есть. И мне нужно было лишь сделать один-единственный шаг в темноту, и все будет кончено. Все произойдет так быстро!

— Сухарик Львиное Сердце, — сказал Юнатан, — ты боишься?

— Нет… да, я боюсь! Но я все-таки сделаю это, Юнатан, я сделаю это сейчас же… сейчас же… а потом я никогда больше не стану бояться. Никогда больше не ста…

О, Нангилима! Да, Юнатан, да, я вижу свет! Я вижу свет!

Ронья, дочь разбойника

(Л. Брауде, перевод (главы 1–8), H. Белякова, перевод (главы 9–18)

1

В ту ночь, когда родилась Ронья, над горами гремели грозовые раскаты. Да, гроза была такая страшная, что вся нечисть, обитавшая в лесу Маттиса, испуганно заползла в свои пещеры и потайные убежища. Одни только жестокие дикие виттры, любившие грозовую погоду больше всякой другой на свете, с воем и криком метались вокруг разбойничьего замка на горе Маттиса. Их вой и крики мешали Лувис, лежавшей во внутренних покоях замка и собиравшейся родить младенца. И она сказала Маттису:

— Прогони этих жестоких виттр, мне нужна тишина. Из-за них я не слышу, что пою.

А дело в том, что Лувис, рожая ребенка, пела. Она уверяла, что так ей легче, да и младенец наверняка будет более веселым, если появится на свет под звуки песни.

Маттис схватился за самострел и выпустил в бойницу несколько стрел.

— Убирайтесь прочь, дикие виттры! — закричал он. — Нынче ночью у меня родится ребенок! Понятно вам, кошмарихи вы этакие? Дитя грозы!

— Хо-хо, нынче ночью у него родится ребенок! Дитя грозы! Надо думать, маленький и уродливый! Хо-хо!

И Маттис еще раз выстрелил прямо в стаю. Но виттры только презрительно хохотали в ответ и, злобно воя, полетели прочь над верхушками деревьев.

Пока Лувис рожала и пела, а Маттис, по мере своих сил, расправлялся с дикими виттрами, его разбойники сидели внизу у очага в большом каменном зале, ели, пили и орали ничуть не хуже виттр. Чем-то же надо им было заняться в ожидании младенца. Все двенадцать разбойников ждали того, что должно произойти наверху, в башне. Потому что за всю их разбойничью жизнь в замке Маттиса не родился еще ни один ребенок.

А больше всех ждал младенца Пер Лысуха.

— Когда же родится это разбойничье дитя?! — спрашивал он. — Я уже стар и немощен, и скоро придет конец моей разбойничьей жизни. Хорошо бы перед смертью увидеть нового разбойничьего хёвдинга[9].

Только он произнес эти слова, как двери отворились и в зал ворвался совершенно обезумевший от радости Маттис. Ликуя, он обежал весь зал, вопя как сумасшедший:

— У меня родилось дитя! Слышите, что я говорю? У меня родилось дитя!

— Мальчик или девочка? — спросил сидевший в своем углу Пер Лысуха.

— Дочь разбойника, о радость и счастье! — заорал Маттис. — Дочь разбойника, вот она!

И через широкий порог перешагнула Лувис с ребенком на руках. Среди разбойников воцарилась мертвая тишина.

— Ну, сейчас вы у меня захлебнетесь пивом! — сказал Маттис.

Взяв девочку у Лувис из рук, он обошел с нею весь зал, показывая дочку каждому разбойнику.

— Вот! Если хотите видеть самого красивого ребенка, который когда-либо родился в разбойничьем замке, пожалуйста!

Дочка лежала у него на руках и смотрела на него ясными, широко раскрытыми глазками, в которых и капли сна не было.

— Сразу видно, этот детеныш знает кое-что и уже разбирается кое в чем, — заявил Маттис.

— А как ее назовут? — спросил Пер Лысуха.

— Ронья, — ответила Лувис. — Я решила это уже давным-давно.

— Ну, а если бы родился мальчик? — поинтересовался Пер Лысуха.

Лувис спокойно и строго взглянула на него.

— Раз я решила, что мой ребенок будет зваться Ронья, значит, и появилась на свет Ронья!

И, повернувшись к Маттису, спросила:

— Хочешь, теперь я возьму ее?

Но Маттис не желал отдавать дочку. Он стоял, удивленно глядя на ее ясные глазки, на маленький ротик, на черные волосики, на ее беспомощные ручки, и просто дрожал от любви к девочке.

— Да, малышка, в этих вот маленьких ручонках ты держишь уже мое разбойничье сердце, — заявил он. — Не знаю, как это случилось, но так оно и есть.