Людмила Павловна.
Тоже не хотела. Мне очень не нравится ваш дом. Вы ничего не имеете против, чтобы я так говорила? — я могу иначе.Сторицын.
Я смотрю на ваши длинные перчатки и чувствую себя, как студент, который на балу случайно познакомился с великосветской барышней и не знает, о чем с ней говорить. На вас особенное платье — обыкновенно я не вижу, как одеваются женщины, но на вас особенное платье, и от этого я просто не узнаю своего кабинета. Интересно было бы видеть вас в амазонке. Впрочем, все это пустяки… и вы хорошо делаете, что молчите. Скажите, Людмила Павловна, вы прочли книги, которые я вам рекомендовал?Людмила Павловна.
Нет.Сторицын
Людмила Павловна.
Да. Я все думала, и мне некогда было читать.Сторицын.
О чем же?Людмила Павловна.
О жизни думала. И о вас думала.Сторицын.
Вы знаете, о чем я всегда мечтал?..Людмила Павловна.
Ваша жена сказала, что вам вредно волноваться.Сторицын.
Оставьте!.. Я мечтал о красоте. Как это ни странно, но я, книжник, профессор в калошах, ученый обыватель, трамвайный путешественник, — я всегда мечтал о красоте. Я не помню, когда я был на выставке, я почти совсем лишен величайшего наслаждения — музыки, мне некогда прочесть стихи; наконец, мой дом… Вы слушаете?Людмила Павловна.
Да.Сторицын.
Но не в картинах дело, да и не в музыке. Вот говорят, что жить надо так и этак… много говорят, как, когда-нибудь вы все это узнаете, — я же знаю одно: жить надо красиво. Вы слушаете? Надо красиво мыслить, надо красиво чувствовать; конечно, и говорить надо красиво. Это пустяки, когда человек заявляет: у меня некрасивое лицо, у меня безобразный нос. Каждый человек — вы слушаете? — должен и может иметь красивое лицо.Людмила Павловна.
Как у вас?Сторицын.
Я вам очень благодарен, что вы мое лицо считаете красивым: я сам его сделал таким. Но это я, — а как же другие? Объясните мне эту загадку… эту печальнейшую загадку моей жизни: почему вокруг меня так мало красоты? Я надеюсь, я верю, что кто-нибудь из моих слушателей, которого я не знаю, которого я никогда не видел близко, унес с собой мой завет о красивой жизни и уже взрастил целый сад красоты, — но почему же вокруг меня такая… Аравийская пустыня? Или мне суждено только искать и говорить, а делать, а пользоваться должны другие? Но это тяжело, это очень тяжело, Людмила Павловна.Людмила Павловна.
Наш дом очень красив, но от этого он еще хуже. Кто вам поставил розочку?Сторицын.
Модест. Это значит: или ваш дом в действительности некрасив, или же не так плох, как вы думаете.Людмила Павловна.
Нет, очень плох, я знаю.Сторицын.
Но ведь вы же из этого дома? Простите, княжна.Людмила Павловна.
Я не люблю, когда вы называете меня: княжна. И вы искренно думаете, профессор, что я красивая?Сторицын.
Да.Людмила Павловна.
Потом буду — да, а сейчас нет. Вы знаете, я бросила живопись. Это такой ужас! — я смешивала красивые краски, и вдруг на бумаге выходила гадость. А они хвалят. И вы знаете, зачем я езжу на острова? — думать. Однажды вы, Валентин Николаевич, посмотрели на меня с презрением…Сторицын.
Я?Людмила Павловна.
Да, вы, Валентин Николаевич, — и даже с отвращением. И с тех пор я все думаю, и если бы вы знали, как это трудно! Иногда я даже плачу, так это трудно, а иногда радуюсь, как на Пасху, и мне хочется петь: Христос воскрес, Христос воскрес! И вы неверно думаете, что жить надо красиво…Сторицын
Людмила Павловна.
Да. Жить надо — чтобы думать! Иногда я начинаю думать о самом безобразном, у нас на дворе есть такой мужик Карп — и чем больше я думаю, тем безобразия все меньше, и опять хочется петь: Христос воскрес!Сторицын.
Дорогая моя, но ведь это же и есть…Ах, Боже мой. Войдите, кто там… Что надо, Модест?
Модест Петрович
Сторицын.
Зачем это? Нельзя.Модест Петрович.
Но они уже идут. Гавриил Гавриилович беспокоится о твоем здоровье.