Том 5

Мусса по тем рассказикам углублял свой русский в перерывах между набегами на наших. Что я хочу сказать? А то, что рассказики Ги де Мопассана совсем расшатали мою волю, ошеломив любовными прибамбасами и правдивейшим описанием лживых манер продажных женщин. Можно сказать, что именно он, дуба врезавший в дурдоме, Ги де Мопассан, сделал из меня в плену мужчиной с большой буквой. Лично ему и посвящаю все эти мои показания.

Я свою защиту специально начал издалека для того, чтобы их честь, господин судья, если это дело не прикроется, заимел кое-какую информашку о морально-политическом облике невинного человека, зверски брошенного на скамью подсудимых. Скажу так: злорадная вражеская пропаганда, тоска по жене Зине и, конечно, альтернативный секс однажды переполнили котелок моего терпения.

Афганский пленник начал готовиться к стратегически хитромудрому побегу. Повторяю, только ради запудривания мозгов врага я и пошел на маневр исламизации своей крещеной личности. Духи прибарахлили меня как местного чучмека, но на передовую не брали, насильно не заставляли воевать против своих.

Ишачу по хозяйству. Ухаживаю за ранеными. Врать тоже не буду, здоровью ихнему я не вредил, не хотелось мне, крещеному все-таки человеку, нарушать благородную конвенцию Красного Креста. Хотите верьте, хотите не верьте, физически я не мог тайком высморкаться в чью-то рисовую кашу или в заживающие раны подкинуть множество микробов из-под своих ногтей, как это сделали бы Николай Островский с Олегом Кошевым.

Кстати, говоря, никто из душманов ни разу не посягал на мою мужскую честь и невинность, сами знаете, какой части тела. В исламском диком войске очень большие строгости насчет злостной дедовщины в подходе к заднему проходу солдат первого года службы.

Лежу иногда в землянке и чисто политически недоумеваю: мы – ракетная сверхдержава, практически держим на атомной мушке Америку, а по казармах всех родов наших войск фактически разгуливают засадисты под общим названием деды. А где же еще было обдумывать эту проблему, если не в плену, когда времени больше, чем в тюрьме? – нигде.

Время шло. То и дело подтачиваю кривой нож, которым был обучен забивать баранов. Обдумываю самый невероятно рискованный, почти что смертельно опасный вариант побега.

Отъелся я, надо сказать, после родимой казармы и полевых кухонь – просто замечательно. Из полудоходяги превратился чуть ли не в Валерия Брумеля, потому что на спор с духами перепрыгивал через трех ишаков.

Правда, тайно иной раз тосковал – аж слюнки текли! – по ветчинке и свиным сарделькам, рубь сорок за кэгэ. Вот, мечтаю, если свалю от духов и буду жив-здоров, поканаю первым де-лом на вокзальный рынок, куплю поросячий окорок, истомлю его в духовке, сядем с Зинулей, врежем по стакашку, закусим, ну а потом продолжим эдак по-мопассановски медовый месяц, зверски прерванный интердолгом…

По ночам не кемарю, а тайно нарезаю и сплетаю из ворованной ишачьей упряжи кожаного крепкого «коня». Сплел. Притырил его под валуном, на самом краю пропасти.

Удачно сверзиться вниз – это полдела. Ущелье казалось непроходимым из-за бурного течения горного потока. Главная там угроза – страшный водопад, замечательно жестокая красота чужой природы. Глупостью было такую природу покорять. Ну, плен – не казарма части, поэтому тщательно все обдумываю и бесстрашно инакомыслю.

Вот, думаю, суки поганые Брежнев с Андроповым и Черненкой! Залезли, портянки старые, по уши в интердолг, затем подло кинули родной лоховатый народ и навеки, видите ли, расположились, гниды, в урнах с прахом. А мы тут за них расплачивайся своими единственными жизнями, башками и прочими членами тел. Это мне вспомнился один сержант, все у него духованской миной оторвало, все…

Мандражил я ужасно, но наконец решился, ибо плен не по душе русскому человеку. Если говорить в согласии с цензурой, то прихожу к неизбежному выводу: лучше геройски пернуть, чем предательски испортить воздух окружающей среды.

С этой заветной мыслью мастерски пробираюсь однажды в палатку к авторитетному Муссе. Ночь. Имею фору в четыре-пять часов. Молчание местных собак куплено дюжиной заготовленных мною бараньих мослов. Наконец подползаю к своему змею-перекрестителю. Извини, думаю, но слишком уж ты наизгилялся над совестью моей пленированной души, вынудил предать веру отца с матерью, секир башка двум русским солдатам заделал и вдобавок злобно наклеветал на мою сверхдержаву, что, дескать, сошла она с рельсов и дала заднего хода в царский режим… извини… С одного маху – школа десантников! – башку ему от уха до уха отвжикиваю-отхерачиваю и тыркаю ее в сидорок. Скажи, шепчу, спасибо за легкую смерть в приятном сне. И вообще, согласно исламу, тебя вскоре обмоют и ласково обожмут девушки невесомо легкого поведения, а нам, православным, тяжельше приходится на Том Свете, нас там допрашивают, упрекают за грехи, потом засуживают на Страшном суде и упекают неизвестно куда и на сколько, но скорей всего на другую планетную командировку, где тебе уже ни девушек, ни стакана, ни тестю по носу, ни теще в глаз.