Том 5

Неужели нельзя жить с природой в состоянии прочного мира, познавая, а не порабощая ее насилием? Или неограниченное движение мировой цивилизации — это запрограммированное некой силой организованное самоубийство?

Соловей

В сумраке комнаты различил паукообразную тень люстры, слабо посветлевший квадрат окна и подумал с безнадежностью: «Наверно, около четырех ночи».

Но было время апрельского рассвета. Из лабиринта улиц до моей комнаты донесся и стих отдаленный шум первого трамвая, и кто-то четко и кругло свистнул несколько раз под окном, словно бы пробовала голос какая-то птица.

Я поднял голову.

Близкое щелканье опять звучно раскололо тишину, перелилось полно, сочно серебристым водопадиком неподалеку от окна и уже не смолкало, оглушая неудержимым восторгом спящий квартал.

И на меня пахнуло холодком вечернего леса после зари, запоздало розовеющего вершинами, повеяло волной травянистой свежести, весеннего воздуха вместе со стоном лягушек в речной низине, женственной тонкостью белеющих над берегом берез, всем тем лесным, сельским, пахучим, что было связано с весной, ожиданием лета и вот таким соловьиным восторгом, напоминавшим мне в детстве маленькую сказочную кузницу, где кем-то ковались сияющие золотые кольца и радостно, дерзко звенели, выкатываясь сквозь листву сумеречного леса на потемневшие поля.

«Неужто соловей? В Москве?»

Удивленный, я встал с постели, подошел к окну и с высоты шестого этажа увидел внизу фиолетовую оголенность еще не проснувшихся улиц, почти голые тополя, крыши сиротливых машин у обочин.

За нагромождением крыш в сереющем небе возвышалась вдали стеклянная скала новой гостиницы, и в ее американской вышине, на последних этажах воспаленно и мертво горело красным оком одинокое окно. В этом пустом свете под небесами было нечто больное, безумное, как безумным показалось мне и пение здесь соловья, и его выкованные любовью золотые кольца, подаренные им этому асфальту, этому бетону, пропитанному и пропахшему городской грязью, пылью, выхлопными газами. Вместе с машинной вонью и неуклюжие дома, людские убежища, придуманные, вероятно, злым гением отмщения, ядовитым насмешником, не имели ничего общего с тем, что было от века соловьиным домом: естественной весенней землей с ее лесами, запахами, холодками зорь, с веселым молодым дождиком, с ее теплой сыростью туманов, где всегда в апреле начиналось обновление, радость любви.

И мне хотелось успокоить себя тем, что здесь, на месте асфальта, некогда было лесное царство и генетический код привел певца сюда, в прошлое своих предков, в счастливый край навсегда ушедшего.

Я стоял у окна, слушал это неистовство соловья, и сжималось сердце, как будто он обманывал и меня и весну, изменив великому естеству вечного.

Отчаяние

Мой друг инженер был свидетелем ужасной сцены — мальчик во дворе поймал за гаражом голубя и ножницами отрезал ему лапки. Голубь бился о землю, пытаясь взлететь, бился головой, крыльями, всем телом в беспомощности, оставляя на асфальте слабую ниточку крови, сизые перышки.

Мальчик наблюдал за птицей исподлобья, очень спокойно, внимательно, как человек, проводивший серьезный эксперимент. Инженер бросился к нему, вырвал из его рук ножницы, крикнул с гневом:

— Что ты наделал? За что же ты голубя?

И мальчик ответил испуганно и тихо:

— Хотел посмотреть — может он летать без ног?

— Где твои отец и мать? А ну покажи, где ты живешь?..

Он крепко схватил мальчика за плечо, и тот, ссутулясь, подрагивая бледными губами, готовый уже заплакать, повел его к дому. В квартире был один отец, в застиранной пижаме, одутловатый, плохо выбритый, скрипнул протезом, нетвердо подымаясь из-за стола на кухне. Он выслушал инженера и ударил кулаком по столу.

— Чего ты пришел? — крикнул он с отчаянием нетрезвого человека, падавшего в бездну. — Мальчишка у тебя, что ли, ноги отрезал?

Власть

На многолюдной московской площади я видел, как молодая женщина молча со злобным лицом била твердо и крепко по голове своего маленького сына лет шести, а он, сотрясаясь, плакал беззвучно и бежал на шатких ножках по тротуару, догоняя в надежде защиты отца, который равнодушно катил впереди коляску.

Женщина была угловатой, с плоскими чертами, некрасив был и плачущий мальчик, рот его, наполненный непрожеванным печеньем, был судорожно искривлен безмолвным криком — он боялся громко плакать. И с жалостью, с болью, подумалось, почему все же почасту я видел, и не только у нас, красивенько наряженных, будто куклы, детей в красивеньких колясках и почему так озлоблены бывали лица молодых матерей, когда они наказывали их, почему так гневно дергали за уши, за руки, за волосы, едва их дети случайно останавливались, заглядевшись на прохожих, на витрины, на встречные коляски. Они, владельцы живых кукол, как бы имели полное право собственников делать все, что угодно, со своей непослушной вещью.

В этом взрыве злобы мне чудится больной оскал жалкой власти сильного человека над слабым.

Диалог на скамейке в парке

— Вы были замужем?

— Да, была.

— И давно? То есть… вы еще очень молоды.