Том 5. Очерки, статьи, речи

Вот приближается он к спящей Дездемоне:Ужасен взор его, в лице кровинки нет…

Полно, так ли? Лицо венецианского мавра — черно-коричневое, где же различить, что в нем нет «кровинки»?..

Рукоплескания и крики раздались,И, чайками в грозу, платки в руках взвились…

Да, красиво: «чайками в грозу». Но разве так? Не для «красного ли словца» эти «чайки в грозу»? И не чувствуется ли во всем этом какая-то холодная торжественность, напыщенность романтических видений, которые скрывают от самого поэта искреннее его души? Ведь если бы он не видел так много аллегорических снов, не вспоминал о «сфинксах», о «библейской вдове», о «медлительной няне» пред лицом своей родины, — он увидал бы, может быть, совсем иное. Да полно, истинная ли это родина, кровно ли связан с нею поэт?

 Увы, дрожащий лист осиныСильнее прикреплен к родной земле, чем я;Я— лист, оторванный грозою.И я ль один?

Да, это очень ценное признание:

Вас всех, товарищи-друзья,Сорвало бурею одною.Кто скажет: почему?Мы ль не громили ложь,Мы ль жертв не жаждали?..

Да, они «громили ложь», «жаждали жертв» и «шумели в столицах».

Нам сжал впервые грудь не женских ласк восторг,Не сладкий трепет страсти новой,И первую слезу из детских глаз исторг

Не взгляд красавицы суровой.И что же? Где плоды всех подвигов?Кого Наш пламень грел, кому он светит?Нет нас честней и нет злосчастней никого.Но почему? О, кто ответит?

Ответит Россия…если соблаговолитответить. Ведь за «сермяжным горем», торжественными неурожаями и соболезнующей интеллигенцией скрывается еще лукавая улыбка, говорящая: «мы — крестьяне, а вы — господа, мы у себя в деревне, а вы у себя в городе». Улыбка эта не сойдет с лица русской земли, а, пожалуй, расплывется еще на целую плутовскую харю, когда образованный писатель воскликнет с горькою укоризной:

Прощай, прощай, страна невыплаканных слез!Прощай, о сфинкс! Прощай, отчизна!..

Гораздо уместнее этот пафос в городских описаниях, когда поэт говорит о празднике перед статуей Свободы или о казни молодой девушки:

Когда готов был вспыхнуть залп огней,Она ждала, молясь, чтоб вместе с нейСкончалась ночь и отлетела тьма.

Впрочем, едва ли может «вспыхнуть залп огней». Не говорится также «лозунги», «губящий», и много в языке Минского уловимо и неуловимо нерусских выражений, еще больше чужой бутафории и отвлеченной схематичности, которая заставляет нас видеть в его «сермяжном горе» — «холодные слова», его — писать безвкусную и трескучую рабочую Марсельезу.

Что же дальше? Дальше мы вправе требовать горестных признаний, покаяния, исповеди. Ведь произошло непоправимое, если верить истории души, рассказанной в «гражданских песнях». Мы знаем, что значит урезывание своих надежд, прощание с родиной, и жестоко требуем, чтобы «душа сказалась», хотя бы изошла кровью… И что же? Нас встречает тот же холод.Так легко национальное заменить международным, русскую сермягу — пролетарским солнцем, землю — неземным мистицизмом?

И вдруг упал мой взорНа музу новую. Бледна, как привиденье,Недвижная, она стояла…

Новая муза сказала поэту:

Во всем увидишь ложь, что ты считал добром,

И неизбежное — в порочном и преступном?Не опьянят тебя ни гордые слова,Ни битвы грозный шум, ни нежный плач свирели,В бесцельной суете искать ты будешь цели,И рваться к небесам, и жаждать божества.Продлятся дни твои в томленьи одиноком,И будет песнь твоя досуг твой отравлять,Но я ей силу дам печалью уязвлятьСердца, застывшие в безверии глубоком.И шопот истины, как бы он ни был слаб,В ней будет слышаться сквозь крики отрицанья…