Том 5. Очерки, статьи, речи

О, если бы хоть здесь поэт оставил отвлеченный пафос, ему дано было бы, может быть, «уязвлять печалью сердца»! Но нет, он точно возгордился; точно и не произошло ничего; и недоверие становится каким-то злым и жестоким, чем дальше углубляешься в «молитвы новые», в «песни любви», чем лучше встречаешь стихи (а стихи действительно становятся все лучше, все легче).

Не уязвляется сердце печалью, не отзывается больше на лучшие стихи и даже злобится как-то: что же, было что-нибудь или ничего не было!Были народ и родина или нет? И душа торопится отвечать: нет.Чем дальше, тем больше торжествует схема,отвлеченность, книжность.

Портрет

Ядолго знал ее, но разгадать не мог.Каким-то раздвоением чудеснымТомилась в ней душа. Ее поставил богНа рубеже меж пошлым и небесным.

Прибавить луч один к изменчивым чертам —И Винчи мог бы с них писать лицо Мадонны;Один убавить луч — за нею по пятамРазвратник уличный помчится, ободренный (?)…

и т. д.

Как хорошо, как точно! Что же это — действительно — «портрет», человек или декадентская муза, созданная по рецепту, так что даже «лучи в ее изменчивых чертах» развешены на аптекарских весах? Не верю, не верю ни одному слову, не верю аптекарскому равновесию созданий божьих — людей и стихов, не вижу ни одной черты осязаемой, живой, искренней. Вначале был самообман — «родина», «народ», теперь подкралась ложь,мертвечина, симметрия. Как могу я поверить в то, что так страшно симметрично,в «богофильство» и «богофобство» Волынского, в «верхнюю и нижнюю бездну» Мережковского, в «два пути добра» Минского!

Чем ниже я падаю в бездну порока,Тем ярче твой образ в душе у меня.Святая без стыда, вакханка без страстей.

Смеются лишь боги, скорбят лишь рабы.

И так — весь мир, в точных и установленных рамках. Губителен яд этой правильности; тот, кто испробовал его, знает, как разлагающе действует он на живую жизнь.

Настоящий поэт не может помириться с этой ядовитой симметрией, и исповедь души прорывается в лучших стихах Минского. Эти лучшие стихи полны глубокой и успокоенной грусти, полной разочарованности в земном и тоски по неземному:

Забудется герой, истлеет мавзолейИ вместе в общий прах сольются.И мудрость, и любовь, и знанья, и права.Как с аспидной доски ненужные слова,Рукой неведомой сотрутся…Лишь то, что мы теперь считаем праздным сном, —

Тоска неясная о чем-то неземном,Куда-то смутные стремленья,Вражда к тому, что есть, предчувствий робкий светИ жажда жгучая святынь, которых нет, —Одно лишь это чуждо тленья…И потому не тот бессмертен на земле,Кто превзошел других в борьбе или во зле,Кто славы хрупкие скрижалиНаполнил повестью, бесцельною, как сон,Пред кем толпы людей — такой же прах, как он, —

Благоговели иль дрожали.Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах землиКакой-то новый мир мерещился вдали —Несуществующий и вечный,Кто цели неземной так жаждал и страдал,Кто силой жажды сам мираж себе создалСреди пустыни бесконечной.

Это можно сказать еще точней, короче и более по-русски, но это сказано искренно, и этому неземному лозунгу изверившегося в земное человека можно поверить. Больше того, прочтя эти строки, перестаешь ожесточаться, потому что поэт перестал кутаться в бутафорский плащ, не обзывает больше солнца пролетарским «стягом», не разделяет всех путей на «два пути добра», но просто грустит. И потому это стихотворение Минского и немногие ему подобные могут быть поставлены наряду с лучшими стихами его современников — Фофанова, Мережковского, Гиппиус: ведь «жажда святынь, которых нет», — лозунг целой большой эпохи…

2. «Пламенный круг»