Том 5. Очерки, статьи, речи

Одна и та же мечта о неведомой царице, открывающей порою лицо, сопутствует Соловьеву в стихотворении «Нильская дельта» («Дева радужных ворот»), Брюсову — в стихотворении «Царица» («С конки сошла она шагом богини»), «Младшим» («Они ее видят!»).

Вторая половина стихов Брюсова — «трагедия сладострастия» — неотделима от первой никаким внешним анализом — именно вследствие жизненной цельности обеих. Единственным ключом, размыкающим ту и другую, может быть лозунг «memento vivere».[128] Размыкая, встречаешься повсюду с тенью торжества, равно лежащей на «венках — дарах царевны», на черном «как дым» плаще, на безвыходной замкнутости «L'ennui de vivre»,[129] на исторических мечтах о льве св. Марка и Наполеоне, на «балладах», на разгуле «фабричных песен». Эта торжественная печать служения сказывается кратко в формуле:

Горе, кто обменитНа венок — венец.Горе, кто забудет,

Что они — цари!

Незабвенность служения великому делу поэзии — прерогатива истинного поэта:

Мы плывем, как аргонавты,Душу вверив кораблю.Все мы в деле: у кормила,Там, где парус, где весло,Пыль пучины окропилаНаше влажное чело.

Для того чтобы охарактеризовать разнообразие брюсовской музы — от высшего порыва до высшего созерцания — нам приходится указать лишь вскользь на некоторую часть стихотворений. В целом они не поддаются поверхностному синтезу.

Отдел «Предчувствий» наполнен постоянной мечтой об «исходе»:

Пусть много гимнов не допето,И не исчерпано блаженств,Но чую блеск иного света,Возможность новых совершенств!

* * *

Меня зовет к безвестным высям

В горах поющая весна,А эта груда женских писемИ не жива, и холодна!

В отделе «Исканий» «дума» поэта стремится из цепей воспоминания сквозь сумрак окружающих тайн, искушений, громад, воздвигнутых на мировых распутьях («Париж», «Италия») — через «долину слез», «чье имя как печаль», на «горный кряж веселости и смеха» — к торжеству над самим собой — опять к тому же роднику кипучей жизни и труда.

Трудно обозначить границы остальных отделов, но они чувствуются постоянно. Пройдя широкой полосой, воды стихов каждого отдела как будто сгущаются и, падая в узкий пролив, затихая или вспеняясь, выносят то к берегу, то в широкое море, где глаз еле различит очертания далеких мачт.

Останавливаться на отделах «литературных» в узком смысле (то есть посвященных какому-нибудь одному «роду» произведений) — не представляется возможности. Пришлось бы цитировать почти все, потому что стихотворения, большей частью вполне совершенные, обыкновенно дополняют и поясняют друг друга.

Из трех поэм, заключающих книгу, самой совершенной является поэма «Замкнутые», в которой, сравнительно с первой редакцией («Северные цветы», 1901 г.), многое дополнено, а кое-что изменено, пожалуй, в ущерб непосредственному вдохновению. Впрочем, мы говорим лишь о нескольких строках.

Повторяем, что исчерпать всю книгу может только большая статья. Лучшее понятие о стихах Валерия Брюсова даст сама книга, изданная к тому же с любовью, изяществом и простотой, достойной содержания, в котором самые тонкие и мучительные вдохновения и мысли переданы простыми и отточенными словами. Эта умеренность и целомудрие — отличительная черта автора, теперь доведенная им до совершенства.

Книга «Urbi et orbi», превзошедшая во всех отношениях предыдущие сборники стихов Брюсова, представляет важный и знаменательный литературный факт. Беспочвенное «декадентство» осталось далеко позади, и путь к нему окончательно загражден…

Начало мая 1904

К.Д. Бальмонт. Собрание стихов

Том I: «Под северным небом», «В безбрежности», «Тишина».

Том II: «Горящие здания», «Будем как солнце». 1894–1904.

Книгоиздательство «Скорпион», 1904–1905

Бальмонт — первый поэт новой русской школы, удостоившийся «Собрания стихов» («Собрание» Минского еще не закончено). Впрочем, это еще не «Полное собрание», по крайней мере — самый ранний «Сборник стихотворений» (Ярославль, 1890) не вошел в эти два огромные, красивые, белые с серебром, тома. И все-таки в первый том вошло много такого, что так странно видеть в неуютном, потерявшем прелесть первоначальности издании. Возьмите майковского Пушкина, — как жестоко смотреть на громадные академические поля вокруг юношеских стихов — даже пушкинских. И «Собрание» Бальмонта, несмотря на изящество, не избежало какого-то налета «казенности», «подведения итогов»; как будто мало предусмотрительная и уже не дрогнувшая рука начинающего прошла по этим листам.