Том 5. Проза 1916-1963

Так вот он такой испытанный остряк. Он острит потемно от субботы до субботы – дни, в которые составляются очередные номера журнала. Он зарабатывает неплохо, так как остальные сотрудники журнала не столь легко относятся к темам. Ему же безразличен предмет остроты. Важно сопоставить положение, выудить каламбур, скомбинировать двусмыслицу. Он пахнет недорогими остротами, как приторными духами, он продает их поштучно. Для него они защитный цвет против мировых потрясений, опрокинувших его представление о мире и его устройстве. В прошлом он кончил бы прихлебателем у купеческого стола, клубным арапом или конферансье в провинциальном театре летнего клуба. Революция дала ему законченный облик. Простила ему его юркость, опасливую припрыжку вокруг да около литературного стола, дала ему профсоюзный билет. Но он-то не простил революции. Весь в вольтах, в извивах, в изломах трепещущего шкодливым сладострастием сытенького своего тельца, весь в молниях мгновенно озаряющего его испуга, нагличающий с жизнью, пытающийся урвать у ней свои куски, он всемерно презирает то, что пытается его переделать, то, что хочет его переформировать. «Зин Саич, – его зовут Зиновий Исаевич, – состри что-нибудь насчет молодости. У нас номер посвящен Москве!» – «А почему бы нет!» Ответ его быстр, как прыжок зверя в сторону от опасности. И вот глаза его замаслились бесстыже-игриво, лицо передернулось противным хихиканьем – острота готова. Острота проштампелеванная и зарегистрированная по своей безразличной издевке ко всему на свете, по своему равнодушию к теме, но – остроты ценятся среди остряков, и ее оплачивают в первую очередь. Весь напряжение, весь взвинченные нервы, он похож на полусумасшедшего постоянно меняющимися настроениями, постоянно бегущей по его лицу сменой раболепства, наглости, униженности, высокомерия, глумливой пошлости, напыщенного самодовольства, трусости, ажиотажа. Но над всеми этими отдельными проявлениями его душевной жизни властвует одно несменяемое сторожкое выражение ожидаемой опасности. Оно застыло на его лице, как маска, освещаемая разноцветными лучами. «Зин Саич, у вас новый костюм!» И быстрый ответ, в котором не поймешь, чего больше – глумления или опаски: «А разве это запрещено?!» Категории вещей делятся для него на запрещенное и дозволенное. В пределах дозволенного он нагл и беспринципен до холода по коже. Запрещены ли в самом деле пошленькие романсы, которые он трогательно выводит вибрирующей фистулой? Запрещены ли пестрые галстуки, лимонные перчатки, палисандровые трости, которыми он услаждает свое самолюбие третьестепенного сноба? Запрещены ли симпатии ко всему прошедшему, втайне лелеемые в этой душе, похожей на лавочку старьевщика, с ее мечтами о позерстве, о кутежах, о дендизме Оскара Уайльда и Джорджа Брюммеля? Мечты, разведенные в ушатах холодной воды льющейся на него действительности.

Нет, не. запрещены, конечно. Ну и катитесь от меня ко всем чертям с вашей социалистической меркой, хочется крикнуть ему. Но, конечно, он этого не крикнет, не скажет, не прошепчет даже. Он извилисто изогнется и сострит, чтобы пощекотать вас, чтобы отвести вам глаза от подлинной своей внешности. Сострит по заказу, на какую угодно тему, хотя бы на самого себя, сжавшись от униженной озлобленности, от ущемленной ненависти к заказчику. Но не надо его заставлять так острить, потому что неукротимым холодом злобы блеснут его крысиные глаза – глаза травленого мелкого хищника. Смутью холода, фосфоресцирующим блеском тления сверкнут они перед вами в темноте, окружающей его биографию. Он распространяет о себе слухи, что он был богат. Весьма возможно и это, но не в такой мере, как это ему хотелось бы. Он поверхностно образован, как-то сладко начитан, но из всех строф поэтов ему запомнились только те, которыми можно соблазнять женщину не очень умную, но очень чувствительную и сентиментальную. Это оттачивает ему когти для нападения.