том 6

Я бы хотел сказать еще о Ленине как о товарище и человеке, сказать о том, что вполне правильно так интересует каждого члена нашей партии и каждого рабочего вообще. Надежда Константиновна верно сказала, что Ленин умел не только говорить с рабочими, но умел и слушать их. Это великое искусство слушать других, которым далеко не все обладают. Гораздо больше на свете таких людей, которые умеют говорить, чем тех, которые умеют по-настоящему слушать. Владимир Ильич принадлежал к последним. Именно поэтому он, как никто другой, сумел как губка впитать в себя все то, что есть здорового и реального в жизни рабочего класса. Он умел это делать во всех положениях: и в 1905 г., во время первого Санкт-Петербургского Совета рабочих депутатов, когда он, сидя на хорах Вольного экономического общества, прислушивался к словам рабочих и работниц, впитывал в себя каждое их слово. Он умел это делать и на массовых собраниях, сидя на ступеньках среди рабочих, разговаривая с ними и прислушиваясь к каждому их слову. Он умел из нескольких слов составить себе целую картину. И в моменты, когда на нас улюлюкали и подготовляли погром в редакции «Правды», а он был принужден прятаться на случайных квартирах, он умел, поговорив со случайно встреченной пожилой работницей или кухаркой, уяснить себе, как у нее преломляется буржуазная травля и что ее отталкивает от большевизма. Он умел в недели своих скитаний, в июльские дни около Сестрорецка, прячась в шалаше, у стога сена, выспрашивать у приютившей его рабочей семьи и составить себе ясное понятие о Том, как живет рабочая семья.

У тов. Емельянова, у которого мы тогда скрывались в шалаше, был сын лет 16, который в то время считал себя левее товарища Ленина: он был анархистом. Надо было видеть, товарищи, сколько часов потратил Владимир Ильич на беседы с этим юношей, стараясь выяснить, каким образом он пришел к анархизму, и переубедить его, доказав, что мы правы. В каком бы положении Владимир Ильич ни был, он умел использовать каждую возможность, чтобы войти в соприкосновение с живым рабочим. Он любил рабочий класс не абстрактно, не как отвлеченную категорию, как зачастую любят рабочий класс кающиеся интеллигенты; нет, у него была настоящая, живая, действительная любовь к каждому данному труженику — к конкретному маляру, который красил дом в Горках, к сапожнику, который шил ему сапоги, к кухарке-латышке, готовившей ему обед, к каждому встреченному на пути труженику — со всеми его сильными и слабыми сторонами. Как правильно и великолепно сказала Надежда Константиновна, сердце его горячо билось для каждого труженика. Владимир Ильич мог показаться неприступным, он не любил, чтобы его считали сентиментальным, хотя сентиментальность в лучшем смысле слова (т. е. настоящая человечность) у него была. Всякий чувствовал, что в его сердце горит жгучий огонь, высшая любовь именно к каждому конкретному труженику. Я не скажу, чтобы Владимир Ильич не знал себе цены. Он знал себе цену. Владимир Ильич был человек рабочей артели, человек коллектива. Никакого эгоцентризма в нем не было. Он не говорил «я считаю нужным», но «партия считает нужным», «партия требует». Но свое историческое призвание он знал. Это выходило как-то очень просто, естественно: всякий понимал, что Ленин говорит от имени миллионов, что он для этого призван историей. В этом смысле Владимир Ильич часто ощущал себя так: «я и вся крестьянская Россия», «я, Ленин, и весь рабочий класс», «я, Ленин, и все буржуазные государства» и даже еще больше — «я, Ленин — вождь русского народа, и вся остальная вселенная». Без трескучих фраз, без малейшего преувеличения своей роли Владимир Ильич понимал, что ему выпало на долю возглавлять великую революцию. Он понимал свое великое историческое призвание, но вместе с тем он был человеком большой человечности, редкой простоты, замечательной теплоты. Он как бы воплощал в себе коллективную волю, энергию, любовь и мужество всего рабочего класса. На него устремлялась вся любовь угнетенных и вся ненависть угнетающих.