Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Когда Розали вернулась в свою комнату, ей стало очень грустно. Как она себя ни разуверяла, как ни утешала себя тем, что сестра еще так молода, сколько ни вспоминала ободряющие слова Жарраса, который упорно усматривал в болезни Ортанс преходящий кризис, в голову ей лезли черные мысли, не гармонировавшие с праздничной белизной приданого для малютки. Она собрала разбросанные вещички, сложила их, спрятала в ящик и, поднимаясь с колен, заметила лежавшее на комоде письмо. Она взяла его и стала машинально читать, ожидая, что это будет одна из просьб о материальной помощи, с которыми к ней часто обращались в письмах, написанных самыми разными почерками, — эта просьба заставала ее как раз в тот момент, когда у нее явилось суеверное желание своей милостыней умилостивить судьбу. Вот почему она не сразу поняла прочитанное и вынуждена была перечитать строчки, написанные, словно штрафная работа корявым пером школьника, тем молодым человеком, что работал на Гийоша:

«Если вы любите „брандаду“, то знайте, что сегодня вечером ее подают, отлично приготовленную, у мадемуазель Башельри на Лондонской улице. Угощает ваш муж. Позвоните три раза и входите без стеснения».

Как ни глупы были эти фразы, какой грязью и коварством они ни пахли, она сразу учуяла правду, и в этом ей помогли возникшие в памяти совпадения и намеки: имя Башельри, которое за последний год так часто произносилось в ее присутствии, загадочные газетные статейки по поводу приглашения этой певички в Оперу, длительное пребывание мужа в Арвильяре, адрес, услышанный из его же уст. В один миг сомнение выкристаллизовалось в уверенность. Да и разве прошлое не освещало для нее настоящего, не обрисовывало его во всей вполне реальной гнусности? Лжец и притворщик — вот он кто. Почему этот человек, всех всегда обманывавший, должен был пощадить ее? Ее купил его вкрадчивый голос, его дешевые ласки. И тут ей пришли на память подробности, от которых она то краснела, то бледнела.

На этот раз ею овладело не отчаяние первого разочарования, исторгшее у нее так много слез. Теперь к обиде примешивалась злоба на себя самое, на свою слабость и безволие, заставившие ее простить мужа, злоба на него — на человека, который опять обманул ее, презрев обеты и клятвы, данные после первого греха. Ей хотелось бросить ему в лицо обвинение здесь, сейчас же, но он был в Версале, на заседании Палаты. У нее мелькнула мысль вызвать Межана, но она тут же почувствовала, что не в силах заставить этого порядочного человека лгать. Силясь подавить в себе бурю противоречивых чувств, стараясь не кричать, не поддаться нерв* ному припадку, который уже овладевал ею, она в своем свободном пеньюаре, по привычке прижимая руки к талии, принялась шагать взад и вперед по ковру. Внезапно, вздрогнув от безумного страха, она остановилась.

Ребенок!

Он тоже страдал, напоминая о себе матери всеми силами крошечного существа, боровшегося за свою жизнь. Боже мой, только бы он не погиб!.. В тот же месяц беременности, при таких же обстоятельствах… Говорят, что рок слеп, а ведь он иногда подстраивает такие невыносимо жестокие совпадения! И она стала вразумлять себя прерывающимися словами, ласковыми восклицаниями: «Малыш мой!.. Бедный мой малыш!..» — старалась взглянуть на вещи хладнокровнее, чтобы держать себя с достоинством, а главное, не подставить под удар единственное, что у нее еще оставалось. Она даже взялась за рукоделье — то самое рукоделье Пенелопы,[44]

которое всегда помогает парижанке быть чем-то занятой. Прежде чем прибегнуть к неизбежному громогласному разрыву, надо было дождаться Нумы, объясниться с ним или, вернее, убедиться в его вине по тому, как он станет себя вести.

О эти пестрые шерстяные нити, эта аккуратная, бесцветная канва! Сколько признаний они слышат, из скольких сожалений, радостей, желаний составляется сложный, весь в узелках, в кончиках оборванных ниток, узор оборотной стороны женских рукоделий, где безмятежно переплетаются цветы!

Вернувшись из Палаты депутатов, Нума Руместан застал жену, склонившуюся над рукодельем в узком луче зажженной лампы. Эта мирная картина, этот точеный профиль, смягченный начесами каштановых волос, среди сумеречной роскоши стеганых портьер, в комнате, где лакированные ширмы, безделушки из старинной бронзы, слоновой кости, фаянса притягивали к себе теплые, зыбкие отсветы пылавшего в камине огня, поразили его своим резким контрастом слитному гулу в Палате, ярким люстрам, свисавшим с потолка и окруженным пыльной мутью, плававшей над ораторами, словно пороховой дым над полем, где происходят маневры.

— Здравствуй, мамочка!.. Как у тебя тут хорошо!..

Заседание было жаркое. И все по поводу распроклятого бюджета: левые пять часов подряд вцеплялись мертвой хваткой в несчастного генерала дЭспальона, который умел связать концы с концами, только если произносил что-нибудь вроде «черт вас всех подери». Ну, на этот раз кабинет благополучно удержался. Но посмотрим, что будет после новогодних каникул, когда дело дойдет до просвещения и искусства.