Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Она подняла слегка пожелтевшие кружева, которые вместе с сухими духами предохраняли, оберегали белизну этих непорочных одежек — чепчиков, лифчиков, сложенных по размерам, соответствующим разным возрастам малыша, крестильного платья, нагрудника в мелкую складку, кукольных чулочков. Она вспомнила себя такой, какой была там, в Орсе, когда, охваченная сладким томлением, часами работала над этим приданым в тени катальпы, чьи белые венчики опадали в ее рабочую корзинку на клубки, на тонкие ножницы для вышивки, припоминала, как все мысли ее сосредоточивались на каком — нибудь стежке, отмерявшем и ее время и ее мечты. Сколько тогда было иллюзий, сколько веры! Какой стоял веселый шелест и щебет в листве над ее головой, и как в ней самой встрепенулась неведомая дотоле нежность! И вот в один день жизнь внезапно отняла у нее все. И сейчас, когда она развертывала детское приданое, в сердце ее оживало былое отчаяние, ей представлялась измена мужа, гибель ребенка.

От одного вида первой вещицы, совсем готовой для того, чтобы надеть ее на ребенка, которую кладут в колыбельку перед самым рождением, от вида рукавов, засунутых один в другой, распрямленных плечиков, развернутых круглых чепчиков она разразилась слезами. Ей казалось, что ребенок ее жив, что она целует его, держит на руках. Мальчик — о, разумеется, мальчик! — здоровенький, красивый, и на его пухленьком молочно — нежном личике уже можно узнать серьезные, глубокие глаза деда. Сейчас ему было бы лет восемь, его локоны падали бы на широкий кружевной воротник. В этом возрасте мальчики принадлежат еще матери: она гуляет с ними, наряжает их, учит грамоте. Ах, до чего жестока, до чего жестока жизнь!..

Вынимая и перебирая вещицы, перевязанные узенькими ленточками, разглядывая вышивку цветочками и белоснежные кружева, она мало-помалу успокаивалась. Нет, нет, жизнь не так уж зла, и, пока она длится, надо сохранять мужество. Она утратила его, когда совершился этот роковой поворот, она вообразила, что ей уже не во что верить, некого любить, что ей уже не быть ни женой, ни матерью, что ей остается только оглядываться на лучезарное прошлое, исчезающее вдали, как дорогие сердцу берега. Потом, после нескольких мрачных лет под холодным снегом, покрывшим ее сердце, снова стали прорастать весенние побеги, и вот уже весна расцвела в этом малыше, которому предстояло появиться на свет, чью силу она уже ощущала ночами по его нетерпеливым толчкам в ее чреве. А Нума так изменился, так подобрел, излечился от своих вспышек! Правда, у него еще оставались слабости, которых она не одобряла, этакие итальянские увертки, от которых он никак не мог избавиться. Но ведь «это же политика», как он выражался. Впрочем, она изжила первоначальные иллюзии; она знала, что для того, чтобы чувствовать себя счастливой, нужно уметь довольствоваться приблизительным соответствием желаемого возможному, уметь из полусчастья, которым наделяет нас жизнь, лепить счастье полноценное…

В дверь снова постучались. Это Межан, он хочет поговорить с мадам.

— Хорошо… Я сейчас приду…

Она вышла к нему в малую гостиную, где он в сильном волнении шагал взад и вперед.

— Мне нужно вам кое-что сообщить… — заговорил он без обиняков, на правах старой дружбы, которая не по их вине не превратилась в более тесные узы. — На днях я покончил с тем злополучным делом… Я не сказал вам сразу, чтобы подольше не расставаться с этим…

Он протянул ей портрет Ортанс.

— Наконец-то!.. Как она будет счастлива, бедняжка!..

Роаали с умилением взглянула на красивое личико сестры, пышущей молодостью и здоровьем, снявшейся в провансальском наряде, затем прочитала внизу надпись, сделанную мелким, но твердым почерком: «Я в вас верю, и я вас люблю. Ортанс Ле Кенуа». Потом, сообразив, что влюбленный Межан тоже прочел это и что он взял на себя весьма грустное поручение, она с дружеской признательностью пожала ему руку.

— Спасибо!..

— Не надо меня благодарить… Да, мне это было тяжело. Но я целую неделю живу втим: «Я в вас верю, и я вас люблю»… Порою мне казалось, что надпись относится ко мне…

Понизив голос, он робко спросил:

— Как она?

— Неважно… Мама увозит ее на Юг… Теперь она согласна на все… В ней словно что-то сломалось.

— Она очень изменилась?

Розали вся слегка сжалась.

— Ах!..

— До свиданья, сударыня!.. — быстро проговорил Межан и так же быстро направился к выходу.

У дверей он обернулся и, распрямив свои мощные плечи под приподнятой портьерой, добавил:

— Хорошо, что я лишен воображения… Иначе я был бы слишком несчастен…