Том 6. Публицистика. Воспоминания

В этом наблюдении немало автобиографического. Сам Бунин обладал необычайной способностью свежо и остро воспринимать мир, природу, людей. «Нет, мучительно для меня жить на свете! — повторял он. — Все мучает меня своей прелестью!» Или: «Нет, в моей натуре есть гениальное. Я, например, всю жизнь отстранялся от любви к цветам. Чувствовал, что если поддамся, буду мучеником. Ведь я вот просто взгляну на них и уже страдаю: что мне делать с их нежной, прелестной красотой? Что сказать о них? Ничего ведь все равно не выразишь!» [72]Он был от природы прежде всего художником, мучеником словесного искусства, истинно страдал от красок и запахов, от пейзажей, от промелькнувшего женского лица или встреченного человека «с особинкой» — все тотчас просилось «в рассказ». Слух, обоняние, зрение были у Бунина намного острее, чем у «обычных» людей. И в этой непрестанной жажде «эстетического», художественных впечатлений, в писательском эгоцентризме таилось еще одно отличие Бунина от Толстого.

«Все в нем земное, в некоем смысле языческое, — отмечал, характеризуя Бунина, Б. К. Зайцев. — Мережковский сказал о Толстом: „Тайновидец плоти“ — верно. Бунин Толстого обожал. Ему нравилась даже форма лба его. „Ты подумай, ведь как у зверя дуги надбровные…“ В юности, как это ни странно, Иван был даже одно время „толстовцем“ (о чем сам написал). С годами это ушло, преклонение же перед Толстым, толстовской зоркостью, изобразительностью осталось.

У самого Ивана внешней изобразительности чуть ли не больше, чем у Толстого. Почти звериный глаз, нюх, осязание. Не хочу сказать, что был для него закрыт высший мир — чувство Бога, вселенной, любви, смерти — он это все тоже чувствовал, особенно в расцветную свою полосу, и чувствовал с некиим азиатско-буддийским оттенком… В общем же „тайновидец плоти“ был ему ближе Будды» [73]

.

Наблюдение это, сделанное человеком, который на протяжении полувека знал и долгие годы дружил с Буниным, подтверждается и собственными бунинскими признаниями. В дневнике за 9/22 [74]января 1922 года читаем: «„Я как-то физически чувствую людей“ (Толстой). Я

всефизически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду — и как остро, боже мой, до чего остро, даже больно!»

Острота эта, эта боль — от яркости ощущений — были во многом следствием пронзительного бунинского жизнелюбия, страстности натуры, его огромного темперамента. «Люди совсем неодинаково чувствительны к смерти, — говорится в романе „Жизнь Арсеньева“. — Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)… Вот к подобным людям принадлежу и я». И в своей книге о Толстом, прославляя уход, «освобождение Толстого», стремившегося встать надо всем, что связывало его с «суетой» жизни, в том числе и с собственной семьей, с «земными» привязанностями, щедро цитируя толстовские слова о смерти — разрешительнице всех противоречий («Хорошо думал о безумии личной жизни — не только личной жизни своей, но и жизни общей, временной»; «Что я? Отчего я?»; «Пора проснуться, то есть умереть» и т. п.), сам Бунин внутренне все-таки не приемлет этого исхода. Все естество его восстает против физического конца.

Следует, очевидно, согласиться с Б. К. Зайцевым, что натуре Бунина присуще было в высокой степени нечто языческое: чувство слиянности с природой, с вещественным, телесным миром и страстный протест против неизбежности смерти, конца «земного» существования, гибели «я». Как отмечает В. Н. Муромцева-Бунина (дневниковая запись от 9 марта 1939 года), «он верит в божественное начало в нас, а Бога вне нас не признает еще». Тот же Б. К. Зайцев рассказывает: «Средиземное море! Море Улисса — но мы об Улиссе не думаем. Иван не купается. Просто сидит на берегу, у самой воды, любит море это и солнечный свет. Набегает, набегает волна, мягкими пузырьками рассыпается у его ног — он босой теперь. Ноги маленькие, отличные. Вообще тело почти юношеское. Засучивает совсем рукава рубашки.

— Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет… Ничего не поделаешь.