Том 6. Рассказы и повести

– Богдан Юрьевич шутит, – говорит поп Никита, – а ты, Шарудин, помолчи… Я вот хочу о серьезном поговорить. Вы меня слушаете, Богдан Юрьевич?

– Слушаю, отец Никита.

– Так вот прочел я недавно в газетах, что съезд крестьянский предполагается. Объясните мне толком, как же это понимать надо. Ну, хорошо-с, сегодня они съехались, завтра они говорить начнут, послезавтра криком будут кричать, а потом и с дрекольями пойдут. Правильно ли я говорю? Я знаю, вы за политику к нам присланы. Так ведь то вы, а то мужичье. Правильно я говорю?

– Думаю, что неправильно, отец Никита. Впрочем, я хотя и за политику, будто бы, сюда выслан, но на самом деле я к политике отношения не имел. По-моему, совсем ее не надо.

– Го-го-го! – хохочет без причины поп. – Вот выдумали, Христос с вами! Как же без политики-то? Куда ж это министры там разные или ваши всякие там социалисты – куда им, позвольте вас спросить, деваться? Да и мало ли народу политикою кормится? Еще, поди, другой никаким делом заняться не может, а к политическому приспособился, в чиновниках там что ли или в каких-нибудь революционерах служить стал, а там, смотришь, и в начальники произведут, а вы говорите, «политики не надо». Это даже, Богдан Юрьевич, такое ваше слово можно нецивилизованным назвать. Только я вам не верю. Это вы на смех все.

– Нехорошо, отец Никита, политику оправдывать. Политика всякая от сатаны. Оттого и церковь ваша в запустении. Забыли вы все о Боге и стали рабами.

Богдан Юрьевич берет папиросу дрожащими пальцами и курит, жадно затягиваясь.

– Нехорошо, отец Никита, – повторяет он, как будто он говорит не с этим пьяным таежным попом, а с каким-то другим всероссийским попом, который возник перед ним, как вещий призрак.

– И чего это вы меня все Богом стыдите, – обижается Никита, – сами-то вы кто? Вы разве в Бога верите? Так ведь, только для соблазна разговариваете…

Шарудин, ударив кулаком по столу, неожиданно говорит, как будто угрожая:

– А в Илию Фесвитянина изволите вы верить, Богдан Юрьевич?

– Что?

– Стихир гласа восьмого знаете: «Иже Фесвитянина Илию, колесницею огненною, от земли щедре преложивый слово, сего молитвами спаси нас»… Так-то! А я верю! Фесвитянин он – Илия-то…

XVIII

Наступила зима. И белая глухая пустыня казалась теперь еще неумолимее и строже. Туманов и Лидия Николаевна ходили закутанные в заячьи и оленьи меха. Изредка Богдан Юрьевич брал у отца Никиты лошадь и катал в низких и легких санях Лидию Николаевну. Лохматая крепконогая лошадка мчала санки по таежным тропам, и мир вокруг казался безмерным океаном. Вздыбились огромные волны-холмы, вздыбились и замерзли так – недвижные, белые.

Когда ночью Туманов после попойки выходил из юрты Шарудина, странное чувство, как будто в сердце сосредоточенное, волновало его.

«Нет, не случайно возникли звезды в этом небе, – думал он, пристально вглядываясь в глубину синей бездны, – надо гадать по звездам, надо прислушаться к их пению, чтобы жить так, как надо жить…»

Он возвращался домой и медлил на пороге: там, в юрте, около огня сидит Лидия Николаевна. Туманов знал, что она подымет голову и своими святыми глазами посмотрит на него.

«Так и русская земля смотрит на меня, – думал он, изнемогая в тоске, – а я? Что я могу дать ей? И на что нужен мой стон? Ссыльные, кого он недавно судил строго, казались ему теперь чистыми, почти святыми. Он был уверен, что недостоин их».

– Они все готовы умереть. Они не боятся смерти. А я? Я боюсь и смерти, и жизни, – шептал он, предчувствуя, что скоро надо будет делать что-то решительное.

С попом Никитою и полоумным Шарудиным он по-прежнему водил знакомство. Он, такой замкнутый, не брезговал ими и даже был с ними словоохотлив. Они были ему нужны; с горечью и даже с ужасом он сознавал, что они в самом деле истиннорусские люди.

Странное жизнеупорство замечал Туманов в этих людях, потерявших образ Божий. Какими-то корнями вросли они в Россию – этот тупоумный поп и пьяница Шарудин.

Поп говорил Туманову:

– Порядок я люблю и благолепие. И толстых я люблю. Они всегда знают, что и к чему, и неторопливы. И отчего это вы, Богдан Юрьевич, недородны? Образованный вы человек, а легкий. Вот Лидия Николаевна, супруга ваша, не нашего, конечно, поля ягода, однако все же прочнее как-то, а вы, извините, вроде пуха…

А Шарудин, поводя мутными глазами, твердил что-то многозначительное.

– Отца Никиту признаю. Он положительный! Преклоняюсь перед тобою, пастырь почтенный! Главо! Честной добродетели доме! Правильно! Ура!

Туманов пил водку. Возникали перед ним в винных парах эти странные и жуткие лица таежных обывателей и как будто издевались над ним, лукаво смеясь.

И с каждым днем все загадочнее и пленительнее становилась тайга. Туманов надевал лыжи и шел к реке, переходил через лед, и там, на том берегу, ждала его траурная пустыня, белая и черная. Он подолгу стоял, как завороженный, и не мог оторвать глаз от этой страны, где каждая ель, каждый овраг, каждая поляна лесная исполнены странных чар.