Том 6. Рассказы и повести

– Все говорят о любви, – улыбнулся Сережа, – а вы еще хотите, чтобы и я что-то о ней сказал. По-моему, о ней размышляют больше, чем она того заслуживает. Смысл жизни не в любви: любовь – лишь украшение. Смысл жизни – в борьбе, в творчестве, в вечном стремлении к какому-то решительному и совершенному освобождению. Ненависть ведет человечество по путям жизни, а любовь это лишь награда тем, кто смеет и может. Мужчина должен путешествовать, воевать, участвовать в политической жизни, заниматься наукой, а в часы отдыха искать любовных встреч, страшась постоянства. Любовь не должна быть пленом. Иначе жизнь будет похожа на сон.

– Ах, это не то, не то, – сказала Варя и, обернувшись к Григорьеву, спросила: – А вы согласны с этим?

Григорьев, юный безбородый, с длинными золотистыми волосами и с женственной мягкой улыбкой на алых губах, застенчиво засмеялся:

– Я, Варвара Николаевна, думаю, что любовь наша – грех. В заповедях сказано: «Не сотвори себе кумира». А мы, когда любим, всегда кумиру поклоняемся. Вот и я верю, что нет прекраснее и божественнее в мире той, кого я люблю.

– Нет, в любви нет греха, – вмешался в разговор батюшка, – и даже Господь наш Иисус Христос благословил брак. А то, что вы, молодой человек, изволили сказать про кумир, так это-с одна поэзия. Господь Бог не возревнует, не бойтесь…

– Я не понимаю сантиментальной любви, – сказал Савинич, похлопывая хлыстом по голенищу, – любовь прежде всего страсть. Она слепа и стихийна. Мы, умные и культурные люди, должны ею овладеть и ввести ее в нормы, подобно тому, как мы стараемся упорядочить и обезвредить такие стихийные силы, как, например, электричество. Цель любви деторождение, что бы там ни говорили поэты. Значит, наша задача создать нормальную семью. Тогда любовная страсть не будет так губительна и безумна, как теперь… Но почему же, однако, говорят одни, мужчины? Интересно, что скажут дамы.

У Марии Андреевны появилась на губах добрая и грустная улыбка и она сказала, обращаясь почему-то к дочери.

– Знаешь, Варя, когда твой папа покойный в первый раз сказал мне о своей любви, мне показалось, что кто-то меня мехом закутал: жарко, душно, темно… Я задохнулась и ослепла. А он мне нравился. Ах, как я боялась любви…

– Страшно… страшно, – повторила Варя задумчиво. Все, как по уговору, поднялись и стали молча и торопливо садиться на лошадей. И на обратном пути все молчали.

В лесу раскинули густую сеть темно-зеленые сумерки, и на поля потом, когда закатилось солнце, пала зыбкая мгла. И даже дорогу плохо было видно. Лошади пугались кустов и шли боком, мелко перебирая ногами.

Когда приехали в усадьбу, разошлись по разным комнатам умываться, а потом собрались на террасу к ужину. И уже сад был в холодном серебряном сиянии, и лишь кое-где лежали густые черные тени: взошла луна.

После ужина все разбрелись по дорожкам. И Константин Андреевич, помедлив немного у круглого стола, за которым сидела с вязаньем Мария Андреевна, тоже спустился по шатким ступеням в сад, в лунную мглу.

Константин Андреевич шел по главной аллее и чувствовал, как все в этой белой зыбкой мгле звучит и дышит по-новому – не так, как днем. Возникали какие-то странные шорохи и шелесты, звучали какие-то придушенные голоса невероятных существ, маленьких, должно быть, и горбатых, в зеленых колпаках.

Среди деревьев ходили в белых мантиях какие-то рыцари с серебряными щитами; на площадке для тенниса Константин Андреевич увидел всадников на огромных белых конях; около беседки стояла женщина, вся в белом, с простертыми вперед руками: это ворожили луна и туман.

На большой чугунной скамье сидела молодежь. Слышался сдержанный шепот.

Константин Андреевич повернул на боковую дорожку и пошел к пруду. На этой дорожке, заросшей травою, пахло влажно и остро, грибами и прелой прошлогодней листвой.

Константин Андреевич подошел к ограде, толкнул калитку и вышел из сада. Пруд был внизу – белый, как в саване, а купальня была непохожа на ту, дневную, в которой каждое утро купался Константин Андреевич: теперь она казалась каким-то таинственным убежищем, и верилось, что в ней скрываются сейчас живые существа – может быть, люди, а может быть – сказочные чудовища.

Константин Андреевич прекрасно знал, что до пруда было сажень шесть-семь не больше, но от звездного и лунного света трудно было определить расстояние – все путала серебристо-белая мгла. Константин Андреевич стал спускаться вниз, неуверенно ступая по скользкой траве. Неожиданно он заметил маленькую фигуру, прикорнувшую около куста.

– Кто это? – спросил он глухо, не узнавая в ночи собственного голоса.

Фигурка нерешительно приподнялась.

– Боже мой! Это вы, Зиночка?

– Да, я… Посидим здесь, дядя Костя. Хорошо здесь.

– Звезды-то сегодня какие, – молвил Константин Андреевич, усаживаясь на траву рядом с Зиночкой.

– Вы вот на них с земли посмотрите, – сказала Зиночка, опрокинувшись на спину, – вот ложитесь, как я. Кажется, что они упадут сейчас – прямо на грудь.

Константин Андреевич лег на спину и стал, как Зиночка, смотреть на звезды.