Том 6. Рассказы и повести

Староста Элпидифор Курослепов объясняет мне здешние порядки и обычаи. Говорит он солидно, внушительно, но я чувствую, что он несколько презирает меня за мою молодость и за то, что я не поехал к земскому начальнику Драгоманову, к которому, по его словам, я должен был явиться.

У Элпидифора тупые мутные глаза и шея, как у вола, упрямая. Он любит рассуждать на политические темы.

Но когда он слишком долго говорит об императоре Вильгельме или о чем-нибудь международном, я ему говорю откровенно:

– Уходите, Элпидифор. Я должен работать. Вы мне мешаете.

Он уходит обиженный, но дня через два опять является, с номером «Света» в руках, и многозначительно сообщает, что племянница испанского короля вышла замуж за баварского наследного принца.

Я работаю, брожу по полям. По средам и субботам, в шарабане, на гнедом жеребце, которого я приобрел по случаю в Баулеровской экономии, езжу я обыкновенно в волость за почтою.

Там я захожу в сельскохозяйственную школу к учителю, и он мне показывает глобусы, карты, лягушек в спирту и какие-то ботанические препараты, и при этом горько жалуется, что графиня, устраивая школу, отвела землю для запашки и садовой культуры в двадцати верстах от села и поэтому невозможно найти учеников, даже за деньги: далеко ходить на работу, сил не хватит. А школа каменная двухэтажная…

Иногда, в волости, встречаюсь я с Тарбеевым, зятем нашей соседки – помещицы, госпожи Шахтуровой. Ее усадьба рядом с Вязниками, за речкой. А еще ближе к нам тарбеевский хутор, с садом вишневым. Он сейчас весь в серебристой белизне.

Тарбееву на вид лет тридцать пять. Он белокур, глаза у него голубые, румянец во всю щеку. Приезжает он обыкновенно верхом на английской рыжей кобыле. На седле сидит молодцевато.

На обратном пути он едет рядом с шарабаном и время от времени, указывая хлыстом на поля, говорит:

– Великолепнейший вид, батюшка. Вы согласны?

Я охотно соглашаюсь, что вид действительно прекрасен.

Но Тарбеев не верит, что солнце и поля нравятся мне. Он долго старается объяснить, почему красиво небо и все вокруг. И от этих объяснений у меня начинается такая скука, что я готов доказывать, что и поля нехороши, и солнце тускло.

– Вы бы нас, батюшка, навестили, – говорит он, прощаясь.

В одно из воскресений к концу обедни пришла в церковь госпожа Шахтурова, а потом и две ее дочери – одна девушка, другая, та, что постарше, вдова и какие-то молодые люди, гостившие в Шахтуровке, и, наконец, Тарбеев с женою.

Шахтурова попросила отслужить панихиду по покойном муже. У этой приятной на вид пятидесятилетней женщины грустное и покорное выражение лица; крестится она неумело по-дворянски…

После панихиды она пригласила меня в усадьбу, на завтрак.

Госпожа Шахтурова, Анна Ивановна, занимала меня усердно, угощая яствами… А я смотрел на нее, на ее дочерей и думал: «Какая тихая семья. Как все они печальны и как безропотно несут они в своем сердце эту печаль. Или я ошибаюсь?»

Старшей дочери, вдове, Екатерине Павловне, лет двадцать шесть, не больше. Ее мужа убили на войне под Мукденом. У нее трехлетняя дочка Оля, с грустными мечтательными глазами, как у матери. Оля эта – как стебель, тоненькая и нежная.

Средней дочери, Софье Павловне, года двадцать четыре, должно быть. Как она красива! У нее строгие брови. Говорит она литературно, точно и неспешно, как будто книгу читает.

Один из гостей, студент, глаз с нее не спускает. Его зовут Александром Артемьевичем. Он смуглый, кудрявый, губы у него как у негра. Мне кажется, что он влюблен в красавицу…

Но меня поразила младшая дочь, Нина – та, что замужем за Тарбеевым. У нее карие глаза, продолговатые, японские. Она, как и сестры, печальна и строга, но иногда в улыбке ее появляется вдруг что-то иное – острое, тонкое и пьяное. И вся она тогда розовеет облачно. И как-то призывно и загадочно горят ее глаза.

Так мне показалось сначала. Когда я собрался уходить домой, она сказала мне:

– Заходите к нам, батюшка, на хутор. По воскресеньям Николай и я всегда дома.

В это время у нее было грустное лицо. И мне стадо стыдно, что я увидел в нем что-то лукавое и чувственное.

III

В начале июня ко мне пришел Тарбеев и сказал:

– Прощайте, батюшка. Уезжаю в Питер.

Я удивился.

– Зачем? Здесь так хорошо…

– Нельзя. Дела, – сказал он, – надо деньги добывать. Я ведь директор банка…

Он засмеялся:

– «Горсть золота накопленного всыпать…» Однако, прощайте, батюшка. Навещайте наших. Мы, по правде сказать, дичились вас сначала. И в Шахтуровской семье, и в нашей не любят духовенства. Но вы, извините, не похожи на попа.

Я пожал ему руку. В сущности, я был рад, что Тарбеев уезжает. Он много и развязно говорил, размахивая руками…

«Без него на хуторе и в шахтуровской усадьбе будет еще тише», – подумал я.

А меня тянуло к этим грустным и милым людям.