Том 6. Заклинательница змей

Я люблю их за их легкое, улыбчивое, вдохновенное происхождение. Люблю их потому, что они рождены в недрах дерзающей, пламенною волею упоенной души поэта. Он хочет, он дерзает не потому, что он поставил себе литературною задачею хотеть и дерзать, а только потому он хочет и дерзает, что хочет и дерзает. Воля к свободному творчеству составляет ненарочную и неотъемлемую стихию души его, и потому явление его – воистину нечаянная радость в серой мгле северного дня. Стихи его, такие капризные, легкие, сверкающие и звенящие, льются потому, что переполнен громокипящий кубок в легких руках нечаянно наклонившей его ветреной Гебы, небожительницы смеющейся и щедрой. Засмотрелась на Зевесова орла, которого кормила, и льются из кубка вскипающие струи, и смеется резвая, беспечно слушая, как «весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом». О резвая! О милая!

Февраль 1913 г.

Предисловие^*

Ни в чем так полно, радостно и светло не выражается душа человека, как в отношениях любви. Когда к человеку приходит любовь, могущественная сила, движущая мирами и сердцами, низводящая небо на землю и землю преображающая в сладостный Эдем, то в душе человека умирает все случайное и раскрываются лучшие ее стороны. Как цветение по весне, как звонкий и страстный голос и красивое оперение у птиц, так и в человеке, в его телесном и душевном облике, возникают очаровательные признаки, прельщающие не потому только, что они сами по себе прекрасны, но и потому, что в них наиболее ярко выраженные индивидуальные черты наиболее ясно соприкасаются с началом бесконечного, с тем неутолимым стремлением к идеальному и недостижимому, которое заложено в каждой живой душе.

Все мы любим так же, как понимаем мир. История любви каждого человека – точный слепок с истории его отношений к миру вообще. Образ любимой, носящейся в восторженных мечтах влюбленного, и образ любимого в мечтах влюбленной – вот наиболее ясные и неложные символы их мироощущения. Недаром изображения любви и любовных тревог и томлений занимают такое большое, такое центральное место в произведениях искусства всех времен. Это происходит не оттого, что поэты, живописцы, скульпторы обуреваемы любовным пылом, а потому, что верный творческий инстинкт указывает им то состояние человека, когда душа его наиболее открыта верховным началам добра, истины и красоты. Тот, кто любит, не только требует, но и отдаст, – не только жаждет наслаждений, но и готов к наивысшим подвигам самоотречения. Зажженный любовью, он дерзает и на то, что превышает его силы.

Составленная в свете этих общих положений, предлагаемая вниманию читателей книга не является сборником писем эротических в точном значении этого слова; равным образом ее не следует рассматривать как сборник, имеющий притязания на историческую полноту и законченность. Эта книга имеет характер исключительно психологический;

она задается целью поставить читателя перед зрелищем души, глубоко и сильно переживающей всякое чувство, полнозвучно отзывающейся на всякое проходящее перед нею явление, – одним словом, перед зрелищем души, озаренной любовью.

Письма, собранные в этой книге и написанные теми, кто любил, к тем, кто были любимы, говорят о любви, но не об одной только любви. Душа, просветленная любовью, весь круг своих переживаний озирает с особенным, иногда возвышенный, иногда нежно-интимным, иногда страстным, иногда еще иначе окрашенным, но всегда значительным чувством. Только тс письма, в которых выражается это очаровательное излияние любви на весь круг и повседневных, и чрезвычайных переживаний, только их и выбирала составительница этой книги, и только тех авторов включила она в круг своего выбора, которые давали в своих письмах эту восхитительную эманацию любви.

О символизме^*

Открывая настоящее собеседование о современной литературе[1], я позволяю себе предпослать нашей беседе несколько кратких вступительных замечаний. Вопросы искусства, как мы все знаем, часто отступают на второй план перед вопросами практической жизни, так что, например, рассуждать о законах печати, конечно, гораздо интереснее и легче, чем о самой печати, чем о самой литературе.