Том 6. Живые лица

Вот Время, цепь свою сквозь жизнь влача,Цепь, от которой нет у нас ключа,Еще проволокло куда-то звенья…О, как горит воздушная война!Чем завершится, наконец, она?Неаполь, Генуя… до Таормины –Нет города, где б не было руины.Не пощажен и вечный город Рим.Где Данте наш? Уж жив ли он? Что с ним?Он жив. За ним теперь уж целый рядГеройских подвигов… да и наград.Сам Муссолини наградил его…Но нам другое в Данте интересно:Каким он стал? Что в сердце у него?Конечно, чуждым это неизвестно,Для них – лишь славный он герой. Но те,Кто этого героя знал и ране,Кто близок был живой его мечте,Кто слышал разговоры в океанеИ мог в Чистилище за ним идти, –По тихому пустынному пути, –И знать, какими увлечен он снами, –Те догадаются о многом сами.

Вначале долг он исполнял беспечно,Бесстрашно, жертвенно и безупречно.Да, впрочем, так же делал и потом,Когда беспечность уж иссякла в нем.Он славою своей не дорожил:Он просто – действовал. И просто – жил.А жил теперь он днем и ночью – в шумах.Притом в таких, каких никто и в думах,В воображении, не представлял:Различные – один в другой врывался,Один в другой – и так наперерыв.И с пулеметным стрекотом сливалсяУпавших авионов острый взрыв.И с диким лаем, в облака-подушкиПлевались ядрами в кого-то пушки.И мерное жужжанье авионаНе заглушало сдавленного стона.И были это уж не шумы, – грохот,Как пьяных дьяволов бесстыдный хохот,Иль сатаны в проклятом вожделеньи…Но Дант, как будто, не терял терпенья.Всё так же он бесстрашен, горд и смел,Всё так же точен, быстр его прицел,Он бьет врага… И только всё суровей

Его глаза и сдвинутые брови.Кому заметить было в тех местах,Что он опять живет – в своих мечтах?Мечты прямому долгу не мешали,Казалось даже, в чем-то помогали,Но в чем? Он этого не понимал,Не зная сам еще, о чем мечтал.Раз Данте опустился очень низкоК аэроплану, – он его и сбил, –И увидал того, – но близко-близко, –Кого он только что, и сам, убил.Он в темной луже головой лежалИ, кажется, был жив еще, – дрожал.Он был уже не враг, – он умирал.И вот – душа у Данта пронзенаНе жалостью – а завистью престранной;И мысль пришла ему, совсем нежданно:«Едва пройдет минуточка одна –Где был и я когда-то… там, в аду…А я туда сейчас не попаду!»Как много понял Данте в этот миг!Ведь он в мечтания свои проник.Он понял, что мечтает не о Тени,

Не думает он и о райском саде,Что за сады! Мечтает он – об аде.«Хоть океан! Пусть воет там волна,Но в этом вое всё же тишина.В других кругах бывают крики, пени,Но с тем, что здесь, – какое же сравненье!А этот длинный, семисотный путьВ Чистилище? Пустыня, тишь вокруг.Вот где бы можно было отдохнуть!И если б дали выбирать мне круг…»Мысль ядовитая мелькнула вдруг«Ведь я бы мог и сам… Одно движенье,Руль в глубину… Никто б и не узнал…»Но тотчас Дант, с великим отвращеньем,О смерти нарочитой мысль прогнал.Не знал он, только чувствовал невольно,Иль кто-то знал, – и в нем же, – за него,Что там, за этой смертью самовольной,Ни ада нет, ни рая – ничего.А «ничего» не мог же Дант желать?Для ничего не стоит умирать.Однако, смертный жить без тишиныНе может, ни душа его, ни тело.Ему на это силы не даны.

А если он, как будто, без пределаВыдерживать всего того не может,Что делают и с ним, и он с собой, –Пусть верит, что предел ему положат,И каждому иной, особый – свой.Всё понял Дант средь грохота, в огне,И затаил в сердечной глубине,Всегда такой таинственной и цельной.Тогда приблизился и час предельный.Отдача сил его была полна,Душевных и телесных, – вся сполна.Бесшумная, нежданная, без гула,Вдруг молния какая-то сверкнула,Мысль оборвав последнюю. И онВ такой бездумный погрузился сон,Что будто и не думал никогдаИ ни о чем. И будто без следаИсчез он сам в волшебном этом сне,В его святой, нездешней тишине,Как на ночь мать целует, уходя,Свое родное, милое дитя,Так, с поцелуем, Время отступило,С собою унеся что есть и было.