Том 7. Так называемая личная жизнь

– Когда что-то вдруг может случиться, а может и не случиться – это нормальная тишина. А когда они только и ждут, что тишина вот-вот кончится, когда они все только и думают об этом – молчат или говорят, но все равно знают, что она непременно должна кончиться, и ничего другого и быть не может, вот тогда это ненормальная тишина. И по-моему, она очень страшная, потому что люди начинают ее не выдерживать и даже хотят, чтобы она скорей кончилась.

– Все это верно, – сказал Лопатин, – но тишина, про которою вы говорите, только часть войны. Война накапливает в людях усталость. И когда идут бои, и когда наступает затишье, все время накапливает. Но у того, кто остается жив, вместе с усталостью накапливается и потребность довоевать войну до конца. И если бы это чувство не накапливалось рядом с усталостью от войны, наверное, от одной усталости мы все посходили бы с ума. Даже я. Хотя знаю, что моя жизнь легче, чем у большинства других людей на войне, в их числе и у вашего мужа. И желание, которое вы правильно заметили, – скорей бы уж началось! – появляется не у психов, а у нормальных людей, которые устали, знают, что воевать вечно невозможно, и хотят поскорей покончить со всем этим. Это нормальное чувство нормальных людей.

– А все-таки, – возразила она, – одно дело думать об этом оттуда, из Ташкента, а другое – увидеть вблизи. И можете мне поверить, мне было бы не так страшно, если бы я приехала туда к ним во время боев.

Лопатин не ответил, промолчал, подумав, что, может, она и права. Есть люди, которые знают себя плохо, и есть люди, которые знают себя хорошо. Им труднее жить, но они реже ошибаются, когда говорят другим о себе.

– Почему вы молчите? – спросила Зинаида Антоновна. – Думаете, я вру? Я иногда вру про других, потому что увлекаюсь людьми и люблю думать о них хорошо и иначе не вижу смысла жить. Но о самой себе я никогда не вру, имейте это в виду. И вы, наверное, тоже? Разглядела теперь вас внимательно при свете: вы не так уж хороши собой, как мне показалось сначала. Вижу, что вам досталось за это время. Но все равно, хватит ходить вокруг да около. Это со мной бывает перед вторжением в чужую жизнь. А теперь я собралась с духом и вторгнусь.

– Ну что ж, валяйте, – сказал Лопатин, и у него снова, как тогда, когда она позвонила, стало пусто под ложечкой.

– Я виновата перед вами. Нина Николаевна просила меня увидеть вас сразу, как я попаду в Москву, и отдать вам ее письмо, если вы этого захотите, и не отдавать, если не захотите. Но я, прилетев в Москву, только дозвонилась в госпиталь до дежурного врача и узнала, что вы почти здоровы. А рано утром была машина, и я уехала к мужу. То, что вы были уже почти здоровы, уменьшает мою подлость. Не было сил сразу после самолета ехать к вам.

– Зачем вы мне все это объясняете?

– Затем, что я знаю о вашем письме Нине Николаевне, по ее словам, очень хорошем и благородном, и об ее ответе вам, в котором все было правда и все – неправда.

– А так бывает?

– Представьте себе, бывает. Не хочу обманывать вас, я пристрастна к этой женщине, но все равно считаю, что права я, а не она и не вы, и все равно, так же как и ей, скажу вам все, что думаю. Она написала вам правду, что прошло два месяца без вас и она вернулась к тому – нет, не скажу дурному, слово «дурной» для него слишком крупно, а так себе – ни рыба ни мясо, – человеку, которого оставила, встретив вас.

– Она написала мне об этом, – сказал Лопатин.

– Об этом – да! Но о том, что почти сразу после вашего отъезда у нее умерла мать, потом заболел сын, потом свалилась с гнойным аппендицитом она сама, об этом она вам не писала?

– Нет.

– Не писала потому, что не хотела себя этим оправдывать. Да, поднявшись на ноги после всего, что на нее рухнуло, она махнула на себя рукой и вернулась к тому человеку, очень вовремя – надо отдать ему должное – поспешившему помочь ей в тяжелые для нее дни. Но вернулась ровно настолько, сколько понадобилось, чтобы понять, что она уже не может снова жить с ним, что уже не способна ни поставить крест на вас, ни махнуть рукой на себя. Вот тогда-то она и получила ваше письмо, на которое другая женщина ответила бы враньем. А вы поспешили отпустить ей грехи и вычеркнуть из жизни. И вам это, кажется, удалось.

– Кажется, удалось. – Лопатин поднялся с кресла и пошел по комнате.

– А ей не удалось! – Зинаида Антоновна тоже поднялась с кресла. – Ладно, будем ходить, если вам так легче, вы не просто переспали с ее телом, вы ранили ее душу. Бессмысленно и жестоко, если это не могло иметь продолжения. Она не девочка, а вы не обольститель, и я понимаю, что вы там, в Ташкенте, не уламывали ее. Вы сделали куда худшее! Вы, человек, приехавший с войны, всеми силами своей души потребовали от нее, чтобы она полюбила вас, и, добившись этого, забыли. Это глупое сравнение, но вы поступили, как Онегин, которого я терпеть не могу.

– Я написал ей. И вы знаете, что я написал.