Том 8. Стихотворения. Рассказы

Дети часто беседовали на такие темы. Они сходились часто и зимою, и летом. Жили рядом и в городе, и здесь на даче. Родители были дружны. А мальчик и девочка почему-то были уверены, что они так и родились друг для друга, и любили один другого чистою и тихою любовью. Настроения у них были добрые и спокойные, хотя грозовой год коснулся их семей опаляющим дыханием: Катин отец, артиллерийский прапорщик запаса, был ранен и взят в плен; отец Леврентия, пехотный капитан, долго лежал в лазарете, где ему отрезали правую ногу до колена. Искусственная нога была сделана очень хорошо; Алексея Николаевича отпустили домой, в отставку. Здесь он учился все лето владеть ногою, хотя до последних дней не решался расстаться с костылем, и не столько потому, что нога служила плохо, сколько потому, что еще чувствовал себя нервно, не окрепшим после чудовищных потрясений войны.

– Вот хоть бы то взять, – сказал Лаврентий, еще более краснея и волнуясь, – как наши отцы были не тверды и не уверены в своей любви.

Катя опустила глаза. Она знала, что у ее отца есть дети от другой женщины. Знала и то, что Людмила Павловна, мать Лаврентия, вышла за Алексея Николаевича после того, как развелась со своим прежним мужем. Да, она знала, что родители их изменчивы и в чувствах, и в мнениях своих.

– А мы? – тихо спросила она.

– А мы не разлюбим, не изменим, и ты сама это знаешь, – уверенно сказал Лаврентий.

Катя подняла глаза, – и глаза их встретились. С минуту они смотрели друг на друга, точно в роковом поединке скрестив испытующие взоры. И потом они разом вдруг улыбнулись уверенно и нежно. Острая сладость пронизала сердца их, и они поняли еще раз, что их две жизни сплетены навеки. Так радостно было им ощутить в себе верное биение мужественных сердец, готовых ответить на всякий зов быстро проносящейся жизни.

Легкие тени призрачно легли на высокий берег, на влажную траву, и заблистали радостные росинки, точно по заре утром. На небе, сквозь мглистый туман пламенея, неяркое, но еще высокое стояло солнце, благостно глядя в смеющиеся глаза детей, не ослепляя поднятых к нему детских взоров. Было все вокруг благостно, тихо и чисто, как в обители блаженных. И с простодушным восторгом смотрела Катя на своего друга.

Послышались невдали звуки домашнего колокола. Лаврик хмуро улыбнулся, и в голосе его слышался оттенок досады, когда он говорил:

– Зовут обедать. Сядем за стол, Даша и Надя будут нам служить, и будут господа и рабы, и никому это не странно.

– Не господа и рабы, а богатые и бедные, – сказала, Катя.

– В совершенном обществе так не будет, – сказал Лаврентий. – Только коллектив может быть богат, а люди все до одного должны жить в радостной, беспечной нищете. В народных домах пусть будет блеск, великолепие и веселье, а в наших домах – уют, покой, простота.

– Теперь не так, – сказала Катя.

– Мы, Катя, все это переменим, когда будем хозяевами в нашем дому.

Катя улыбалась и молча смотрела на него. Лаврик подумал вдруг, что еще не скоро им быть хозяевами в их дому. Ну, что же! – подумал он, – подождем, ведь не мы дом строили.

– Научимся, построим новый, – сказал он вслух.

Катя понимала. Не первый раз о доме своем говорили они, – о недостроенной храмине русского бытия.

– К нам вечером придете? – спросила она.

– Да. Сегодня весь день дома, завтра опять в поле.

– И отчего это такой туман? – досадливо спросила Катя.

Лаврентий засмеялся.

– Я читал в здешней газетке, – это оттого, что в Сибири тайга горит.

– Ну? Так далеко приполз? – с удивлением спросила Катя.

– Может быть, и правда, – говорил Лаврентий. – На земле все связано одно с другим. Здешние мужики говорят, что там, где-то за Волгой, торфяные болота горят. А мне, знаешь, Катышок, нравится этот туман. Так сквозь него все красиво, как во сне праздничном. Словно что-то лучше жизни.

– Лучше жизни нет ничего, – с убеждением сказала Катя.

Лаврентий посмотрел на нее строго. Она повела тонким плечиком и сказала:

– Если понадобится, я отдам жизнь за других. Скупиться не стану, но все-таки это самое лучшее, что у нас есть.

По узкой тропке поднялись они на дорогу и разошлись, каждый к себе.

Лаврик поднялся на террасу, где обедали. Отец в серо-зеленом кителе стоял в дверях из гостиной, прислонясь к косяку двери, и улыбался. От улыбки его суровое, исхудалое лицо совсем переменялось и казалось добрым, простым и таким красивым, что становилось понятно, как в этого человека должны были влюбляться женщины.

– Где же твой костыль? – опасливо спросил Лаврик.

– Да что, брат, костыль, – дома остался. Учусь пользоваться искусственною ногою. Ничего, хожу понемногу. Отдохнул, нервы стали покрепче, и уж не тянет каждую минуту, как прежде, за костыль хвататься, чтобы не упасть.