Томъ шестой. За океаномъ

Переводъ былъ спѣшный, и пропустить день или два значило потерять всю работу.

Но въ Филадельфіи, при переѣздѣ съ вокзала по шумной Рыночной улицѣ, онъ какъ-то отбился отъ общей компаніи и остался одинъ. Попавъ снова въ вагонъ, онъ сиротливо пріютился въ уголкѣ за дверью и, машинально прислушиваясь къ грохоту быстро летѣвшаго поѣзда, вспоминалъ разныя подробности двухъ дней, проведенныхъ въ Ноксвилѣ. Они не могли видѣть многаго за однѣ сутки, но видѣннаго было достаточно, чтобы убѣдиться, что даже подъ указкой благотворительнаго комитета русско-еврейскіе переселенцы ведутъ болѣе счастливую и достойную человѣка жизнь, чѣмъ на старой родинѣ.

И на заднемъ планѣ картины вставала, какъ шумный лѣсъ, широкая стремительная, буйная американская жизнь. Рулевому стало холодно. Онъ вспомнилъ свою сѣрую, гонимую, полуголодную жизнь, полную незаслуженныхъ и несмытыхъ обидъ, неумолимый фатумъ, который перекидывалъ и его, какъ щепку, изъ Кишинева въ Вологду, изъ Вологды въ Кишиневъ и, наконецъ, вышвырнулъ его за границу, какъ ненужную ветошь. Душа его сжалась отъ тоски.

«Господи, если бы переродиться мнѣ! — подумалъ онъ. — Истребить въ себѣ старыя привычки, воспоминанія и языкъ и возродиться въ этой широкой и тучной странѣ дерзкимъ и зубастымъ американцемъ, который работаетъ и веселится во всю, сколько хватитъ азарта и силы!..»

Поѣздъ летѣлъ съ сумасшедшей быстротой, въ окнахъ мелькали безчисленные фабричные городки и города, расположенные вдоль этой шумной желѣзнодорожной артеріи; Трентонъ, Нью-Брунсвикъ, Патерсонъ, Елисабетъ, Нью-Аркъ. Потомъ загорѣлись яркіе огни рѣчной пристани въ Джерси-Сити. Поѣздъ въѣхалъ подъ стеклянную крышу огромнаго вокзала и остановился у каменной платформы. Это была большая центральная станція. Два десятка другихъ поѣздовъ одновременно приходили и уходили по разнымъ направленіямъ. Толпа дѣлилась на нѣсколько большихъ потоковъ, которые катились на набережную, къ огромнымъ паровымъ паромамъ, перевозившимъ пассажировъ въ Нью-Іоркъ на другой берегъ рѣки Гудсона. Рулевой перешелъ къ перевозу на Двадцать Третью улицу среди безпорядочно толкавшейся толпы и сталъ дожидаться очередного парома. Передъ его глазами открылось чудное, несравнимое ни съ чѣмъ зрѣлище.

Гудсонъ разстилался прямо у ногъ широкой, черной полосой, которая расширялась въ ночной темнотѣ, какъ большое озеро и слегка рябила у берега., отражая безконечную линію электрическихъ фонарей. Среди этой черной полосы каждую минуту проходили влѣво и вправо огромные пароходы, похожіе на многоэтажные дома и залитые сверху до низу свѣтомъ. Они были наполнены безчисленной человѣческой толпой, которая возвращалась съ загородныхъ гуляній. Всѣ эти люди шумѣли, смѣялись, пѣли и, по американскому обычаю, махали платками, посылая привѣтъ пристани, выступавшей передъ ними изъ мрака. На каждомъ пароходѣ игралъ оркестръ. Они проплывали, какъ большіе очарованные замки, наполненные веселымъ торжествующимъ беззаботнымъ человѣчествомъ. Маленькіе каботажные пароходы проплывали мимо, озабоченно пыхтя и таща за собой флотилію барокъ, растянувшуюся, какъ морской змѣй, и обозначавшуюся въ темнотѣ рядомъ красныхъ фонарей, висѣвшихъ на мачтахъ.

Далеко, на другомъ берегу, можно было различить небольшіе поѣзда городской дороги, пробѣгавшіе высоко въ воздухѣ по сквознымъ рельсамъ.

Электрическіе вагоны, скользившіе по набережной внизу, казались свѣтящимися ящерицами, которыя бѣгутъ по берегу, подскакивая на поворотахъ и разсыпая искры по сторонамъ.

Толпа, ожидавшая паромъ, становилась все гуще и гуще. Все это были прилично одѣтые, увѣренные въ себѣ люди. У каждаго въ рукахъ была свернутая въ трубку газета и въ карманѣ навѣрное звенѣла горсть крупныхъ серебряныхъ долларовъ. И вдругъ среди этой людской массы Рулевой почувствовалъ острый припадокъ тоски по родинѣ. Онъ почувствовалъ, что ему нѣтъ дѣла до этой сытой и самодовольной толпы и что эти люди неспособны прочувствовать его обиды и понять его упованія; онъ почувствовалъ, что здѣсь онъ чужой и что его мѣсто тамъ, за двадцать тысячъ верстъ.

Окружавшее богатство, движеніе и веселье внушали ему слѣпое отвращеніе; даже англійскій языкъ, раздававшійся кругомъ, пробуждалъ въ немъ стихійную вражду, и глядя на эти рты, раскрывавшіеся квадратно, для произнесенія глухихъ англо-саксонскихъ звуковъ, онъ какъ будто подозрѣвалъ, что они кривляются нарочно, и полубезсознательно спрашивалъ себя, когда же они бросятъ это бормотанье и заговорятъ настоящимъ человѣческимъ языкомъ, по-русски…

Это было чувство стараго московскаго путника, случайно попавшаго въ басурманскую или латинскую землю.