Томас Мор

Для католических историков гуманистическое свободомыслие Мора долгое время оставалось загадочным феноменом. И в XIX, и в XX вв. историков не переставал занимать вопрос: в какой мере коммунистический идеал «Утопии» выражал собственные убеждения Мора? Следует ли вообще принимать всерьез «Утопию»? Для историков католического направления Мор только и мог представлять интерес как «святой». Что касается «Утопии» с ее проповедью веротерпимости и идей коммунистической общности, то все это воспринималось ими не более как «шутка», «игра ума» (см., напр., 73, 103–104). Толкование «Утопии» как «шутки» имело распространение в буржуазной историографии вплоть до недавнего времени (см. 69. 94. 120).

Иным было отношение к «Утопии» историков либерально-протестантского направления, рассматривавших «Золотую книжечку» как подлинное выражение взглядов Мора (см. 126). Сопоставление этих противоположных трактовок иногда завершалось у буржуазных исследователей весьма неутешительным выводом, что-де «Утопия», «возможно, и содержит кое-какие собственные мнения Мора, однако нет способа узнать (!), какие являются его собственными, а какие нет» (90, 60).

Ныне спор о Томасе Море и его «Утопии» далеко не исчерпывается столкновением указанных концепций. Уже в 30-е годы XIX в., начиная с книги Р. Чемберса «Томас Мор» (см. 74), в буржуазной историографии четко обозначилась тенденция толковать «Утопию» в консервативном духе, как произведение, порожденное средневековьем, прославляющее монастырский аскетизм и корпоративный строй феодального общества. «Монастырская идея в действии», — писал Чемберс об «Утопии» (74, 132). Оценка Чемберса была охотно подхвачена другими буржуазными историками. Стремление подчеркнуть средневековые черты мировоззрения Мора попытался аргументировать, в частности, П. Дюамель, который обнаружил «неожиданный парадокс»: «наиболее средневековое», по его мнению, сочинение Мора — «Утопия» — обычно рассматривалось как «самое ренессансное» (см. 79, 234). Сравнивая «Утопию» с произведениями средневековых теологов, Дюамель утверждает, что она «является насквозь схоластической по методу построения и в значительной степени средневековой по своему содержанию и стилю» (см. 79, 249).

Попытки доказать неоригинальность Мора как мыслителя предпринимались в буржуазной историографии неоднократно (см., напр., 71. 89. 104). Чтобы развенчать коммунистический идеал «Утопии», буржуазные историки часто пытаются объяснить его с точки зрения традиционной христианской этики, проповедующей благотворительность и монастырское братство как наивысшую форму общности. Так, по словам Р. Джонсона, в «Утопии» Мор ратует за общность духа, чувство братства, которые одинаково могут быть обретены и при частной, и при общей собственности. По Джонсону, Мор «защищает не установленную цель, а особое средство, при помощи которого только и возможно осуществление идеала». Это средство — «идея взаимообязывающей свободы, обусловленной чувством личной и добровольно исполняемой обязанности одного человека перед другим и сознанием общности человеческой природы» (92, 140–141). Смысл этики «Утопии», по мнению Джонсона, сводится к следующему: «человек по-настоящему свободен и застрахован только тогда, когда он руководствуется своей совестью и обретает ценности скорее в собственном сознании, чем в материальных проявлениях изменчивого мира… Сознательная самодисциплина совести освобождает человека от внутренней испорченности, гордыни, которая препятствует истинной общности людей» (92, 147). Мор, утверждает Джонсон, нападает на общность собственности преимущественно с точки зрения ортодоксального идеала частной собственности, основанного на католической доктрине и «философии общего права» (см. там же). С подобным толкованием нельзя согласиться — этика идеальной «Утопии» не укладывается в рамки тогдашней ортодоксальной христианской этики. Коммунистический идеал «Утопии» рассматривается Джонсоном как некий парадокс. Причем этот идеал Мора изображается несовместимым с «традиционными человеческими ценностями», которые якобы всегда неизбежно приносятся в жертву «социальному утилитаризму» (см. 92, 85). Специфическое назначение утопического мифа Мора, по Джонсону, заключается в апелляции к совести христианина, дабы призвать католический мир жить по Евангелию. Джонсон утверждает, что сам «исторический генезис утопизма логически ведет к дегуманизации человека и созданию тоталитарной коллективной машины» (92, 82). Такова якобы «двусмысленность», заложенная в основе утопического мифа.