Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

Вчера долго лежал на парапете Потемкинской лестницы и смотрел в небо. И все небо наполнилось горящими фонарями, один из которых стоял на самом верхнем краю лестницы. А ведь Потемкинская лестница была бы ничто, если бы не Эйзенштейн со своей гениальной акцией в „Броненосце „Потемкине““ (толпа бежит от солдат, которые стреляют… Катится коляска…). Этого никогда не было и не могло быть, гораздо проще толпе разбежаться до лестницы, наконец, справа и слева от лестницы парк-сквер, по дорожкам которого можно сбежать вниз. Этот пример – подтверждение моих давних наблюдений о том, что задуманная и осуществленная художником акция, не только косвенно, а порой явно в историческом контексте, воздействует на жизнь, изменяет ее и входит в состав жизни. Пример Потемкинской лестницы – это изысканный, но чудовищный пример, когда художническая акция не только вошла в состав жизни, но и изменила отношение в историческом смысле всего человечества к одному заурядному (в архитектурном, стилевом плане) архитектурному объекту. Имел ли он на это право, использовать для воссоздания реальных событий реальный объект и насыщать его выдуманными фактами? Вопрос, созвучный вопросу, а имеем ли я право использовать для повести настоящие письма? А имел ли право русский кинорежиссер Никита Михалков использовать собственную дочь для игры в роли дочери воссоздаваемого героя в фильме „Утомленные солнцем“? Хотя, в данном случае, мы имеем дело с другим художественным приемом, когда во имя усиления выдуманного или воссоздаваемого факта, берется реальный факт или реальное событие, реальная личность, которые затем эксплуатируются. Я никогда не мог ответить на такие вопросы. Поскольку, с одной стороны, мы имеем чудовищную ложь, с другой сильный художнический акт с могучим результатом.

Впрочем, если правда, что Никита снял фильм про своего деда-комбрига, тогда дочь в кадре – это его мать в детстве, это логическое кольцо жизни сошлось на экране. То есть у него на экране не искусство, но молитва во упокой деда.