Тонкая работа

— Вспомните наш уговор. Вспомните, когда я впервые пришел к вам, я пришел не совсем по-джентльменски — мне особенно нечего было терять, не то что вам, мисс Лилли, — ведь вы были со мной наедине, в полночь, в своей собственной комнате…

И отстраняется, выпрямляясь.

— Думаю, ваша репутация чего-нибудь да стоила, даже здесь — все-таки вы барышня. И, даже зная об этом, вы все же не прогнали меня.

В голосе его зазвенел металл — такого прежде за ним не водилось. Но мы свернули в другую сторону, солнце теперь у него за спиной, а лицо в тени, так что выражения глаз не разобрать.

Я говорю осторожно:

— Вы вот назвали меня барышней. Но это не совсем верно.

— И все же, смею надеяться, ваш дядя именно так считает. Вряд ли ему приятно будет думать о вас как о порочном создании.

— Но он сам сделал меня такой!

— Ну тогда вряд ли ему понравится, что другой мужчина продолжил его дело. Я, разумеется, говорю только о том, что он будет думать.

Я отхожу от него подальше.

— Вы плохо его знаете. Для него я что-то вроде машины для чтения и переписывания текстов.

— Тем лучше. Ему не понравится, если вдруг откроется, что его машина дала слабину. Он избавится от нее и заведет себе новую — как вам это понравится?

Я слышу, как кровь стучит в висках. Прижимаю пальцы к глазам.

— Не говорите чепухи, Ричард. Избавится, говорите? Как это?

— Ну, отправит ее домой…

В ушах стучит невыносимо. Я отнимаю перчатки от глаз, но лицо его по-прежнему в тени, и я не вижу его выражения. Очень-очень тихо и спокойно говорю:

— Какой вам от меня толк — в сумасшедшем-то доме?

— А сейчас какой, раз вы все тянете? Вот дождетесь, мне надоест вся эта затея. Тогда не ждите от меня добра.

— А сейчас от вас одно добро?! — только и могла ответить я.

Мы выходим на свет, и наконец я могу разглядеть его глаза. Он искренне поражен, он ошарашен.

— Мод, это нечестно. Вы меня обижаете. Разве я обещал вам иное?

Мы стоим лицом к лицу, как пара влюбленных. Тон его речей опять игривый, но взгляд жесткий, очень жесткий. Впервые я почувствовала, что его можно бояться.

Он оборачивается, подзывает Сью.

— Мы здесь, Сьюки! Совсем рядом!

И — мне, скороговоркой:

— Мне надо переговорить с ней наедине.

— Чтобы припугнуть, — издеваюсь я. — Как и меня.

— Это уже наше дело, — говорит он самодовольно, — а она, по крайней мере, надежнее вас. Что? — Должно быть, что-то в моем лице его насторожило. — Вы думаете, она может засомневаться? Думаете, не выдержит или нечестно сыграет? Потому и не решаетесь? — (Я качаю головой.) — Ну тогда, — продолжает он, — тем более надо с ней побеседовать, узнать ее мнение насчет нас. Пришлите ее ко мне, сегодня или завтра. Думаю, вы найдете предлог. Уж постарайтесь.

Он подносит желтый от никотина палец к губам. И тут появляется Сью, подходит ко мне. Она раскраснелась с натуги — сумки не легкие. Плащ ее топорщится, волосы растрепались, и больше всего на свете мне сейчас хочется прижать ее к себе, погладить по щеке. Кажется, я и потянулась, забывшись, но вовремя спохватилась, вспомнила про Ричарда — он видит каждого насквозь. Сложив руки на груди, я отворачиваюсь.

…На другое утро я прошу Сью отнести ему уголек из камина — зажечь сигарету, а сама стою, прижавшись лбом к оконному стеклу, смотрю, как они шепчутся внизу. Я не вижу ее губ, но, когда она отходит от него, он поднимает голову и встречается со мной глазами — как в ту давнюю ночь. Словно хочет сказать: «Помните про наш уговор». Потом бросает сигарету наземь, придавливает каблуком и отрясает с подошв налипшую глину.

И с этого момента я начинаю чувствовать, как план наш с удвоенной силой давит на меня, словно сжали пружину и не отпускают, это как затишье перед бурей. Каждый день, просыпаясь, я думаю: сегодня! Сегодня я вырвусь на свободу, и пружина развернется, сегодня прорвутся грозовые облака! Сегодня я разрешу ему забрать меня…

Но ничего этого я не делаю. Смотрю на Сью, и накатывает оторопь или дрожь — что-то вроде темного омута, смутного страха, или как тихая капель, мерная капель безумия…

Безумие, болезнь моей матери, вероятно, пустило свои ростки и во мне! Эта мысль пугает более всего. Я принимаюсь капать перед сном снадобье: оно успокаивает, но сама становлюсь какой-то не такой. Дядя первым это заметил.

— Какая вы, право, неловкая стали! — сказал он как-то утром, когда я чуть не выронила книгу. — Думаете, я приглашаю вас в библиотеку, чтобы вы мне тут книги портили?

— Нет, дядя.

— Что? Что вы сказали? Я не слышал.

— Нет, сэр.

Он вытирает губы платком и внимательно смотрит на меня. Потом говорит, и я не узнаю его голоса:

— Сколько вам лет?

Я удивлена и не знаю, как отвечать. Он замечает мое смущение.

— И нечего тут ломаться передо мной, мисс! Сколько вам лет? Шестнадцать? Семнадцать? Может, вы поражены? Может, вы думаете, что я нечувствителен к бегу времени, потому что я ученый? А?

— Мне семнадцать, дядя.

— Семнадцать. Опасный возраст, если верить нашим книгам.

— Да, сэр.