Тоннель

В этот самый момент из комнаты с мониторами раздался новый, полный ярости вопль, и все в тамбуре вздрогнули. Девочка из Тойоты обняла босую женщину как могла крепко и почти понесла к выходу; следом резво припустил владелец кабриолета. Подводник так же резво отступил к своему безопасному шкафу, четыре проходчика оглянулись на своего бригадира. А вот сам бригадир неожиданно набрался смелости, сунул голову в яркий проем и, щурясь от света, увидал там знакомого толстяка в плаще, а рядом с ним в кресле — куклу, так ему показалось — страшную желтую куклу в костюме или даже во фраке, которая дрыгалась и вопила, как если бы толстый мужик дергал ее где-то сзади за веревки. И вопил за нее, по ходу, наверное, тоже сам толстый мужик, хотя непонятно было, зачем ему это надо и что это все вообще за херня.

Бригадиру проходчиков, как и его товарищам, довелось в жизни повидать разное, однако прошедшие сутки изрядно его подкосили, а последние часы и вовсе были одна непрерывная дичь. Но кукла во фраке из советского телеспектакля, которая шестилетнему бригадиру долго снилась потом в кошмарах, не вписывалась совсем уже никуда. Он закричал бы, но горло сдавило и звука не получилось.

— На хер пошел отсюда, — рявкнула желтая кукла и взглянула прямо на бригадира злыми, абсолютно живыми глазами.

Где тут нажимать, спросила девочка, я не знаю, как она открывается. Сууууука тупааая, вопил сзади голос, который больше нельзя было выключить, говнооо будешь жрать, все говно жрать будете, суууки, однако испугал он в основном бригадира, а женщина из Майбаха в лопнувших брюках его не слышала. Она попробовала шевельнуть пальцами ног и не почувствовала ничего — ни пальцев, ни ног, ни холодного пола. Ей показалось, что она висит в воздухе и, если б не девочка, взлетела бы к потолку, и это было очень сейчас правильно — взлететь. Как она открывается, снова спросила девочка, а женщина из Майбаха правда же знала почему-то, куда нажимать, и ей легко было нажать, не жалко. Все вдруг было легко и даже интересно, послушается ли рука.

Рука послушалась, хоть и выглядела как чужая — бурая, в пятнах и трещинах, как если б с нее слезала краска, или нет — кожа, прямо вместе с мясом, часами на тугом ремешке и грязным рукавом пиджака. Все это лишнее вот-вот должно было отвалиться, и тогда взлететь стало бы еще легче. И конечно, для этого нужно было сначала открыть дверь, как она сама не догадалась.

…Ты охуела, что ли, совсем, сказал маленький пыльный майор. Они ж башку тебе сейчас нахрен отстрелят, у них два дробовика там теперь. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:38

— Да нету его там, — сказал лейтенант и прикрыл рот ладонью. Даже в сотне метров от разбитого Фольксвагена запах стоял такой, что у него появился вкус. Этот запах висел в воздухе, как газ над болотом, его можно было резать на куски — жирный, густой, страшный запах мертвого мяса. Цементная пыль и гарь от закоротившей проводки давно уже в нем утонули, и лейтенант остро жалел, что не курит. Что согласился идти за горбоносым стариком к решетке и что вообще — согласился. С каждым шагом затея казалась все более гиблой. — Ну кто туда, блин, полезет? — спросил он с тоской и сплюнул, чтоб не глотать.

— Надо везде посмотреть, — сердито ответил горбоносый. Запах как будто совсем его не мучил, и даже шагал он быстрее молодого старлея, хоть и сильно хромал. — Начнем с этого конца и пойдем обратно. Он может быть где угодно. Его не все знают в лицо, он может опять притвориться, понимаете?

Старлей понимал. Про человека с ласковой улыбкой он вообще понимал теперь гораздо больше, чем ему хотелось, просто не выпало еще момента про это рассказать — никому, и тем более горбоносому старику. Который был тоже вообще-то старлею никакой не начальник, а командовал будь здоров.

— Пойдемте, дорогой мой, пойдемте, мало времени, — как раз говорил тот, прибавляя шагу. Да совсем ему, что ли, не пахнет, удивился старлей, которому время, наоборот, больше было не нужно и спешить стало незачем.

Машины остались давно позади, даже одинокая Шкода с отломанным зеркалом, пустая и запертая. Впереди показалась решетка, оранжевый Гольф, моток проводов и пыльный японский генератор. И конечно, лежал возле Гольфа мертвый пацан, у которого сперли часы, и смотреть на него еще раз лейтенанту совсем не хотелось. А еще там у стеночки лежали два новых, ему незнакомых тела — одно женское, в платье с цветами, накрытое белым пиджаком, а второе мужское, так же укрытое с головой, и разглядывать их не хотелось тоже. Это были те двое, кого днем постреляли у баррикады, догадался он и отчетливо вспомнил сразу: лейтенант, ну чего ты как не родной, и улыбку — водички хочешь? И как он, лейтенант, жадно пьет на глазах у всех из пятилитровой бутылки, а потом уносит ее с собой, и свое облегчение, про которое вспоминать не хотелось сильнее всего. И мотоциклиста в зеркальном шлеме, и толстяка-капитана, который капал себе на штаны чебуреками, задержанных лупил с особым всегда удовольствием и не брезговал порыться у них в кошельке.