Тополиная Роща (рассказы)

Тогда, на Горьком, я видел, воображал последний воздушный бой мировой войны, когда Летчику его ведомый прокричал: «Избасар, полная капитуляция!» — и тут же Летчик повернул на восток. Он пролетал над Карлхорстом[8], где из здания бывшего военно-инженерного училища выходили один за другим немецкие генералы и собирались кучкой на середине двора, как шарики в понижении, а видел за дымным лесистым горизонтом сухую равнину степи.

А может быть, я тогда воображал его пролетающим над лугом, где ветер от самолета обнажил в травах пирамидку с прибитым наискось пропеллером?.. Мой дядя, летчик, был сбит над Польшей.

3

К концу шестидесятых годов Горький колодец был забыт.

Если и прежде черпать было из него не просто — сдвинулись каменные кольца, они лежали друг на друге, как баранки, — то после смерти Летчика Горький просел. Землетрясение было ли тому причиной, другое ли что. Геологи поставили на Горьком цистерну, ходила туда водовозка, там недолго жил, говорят, хромой мужичок! А дальше, при закладке целинных хозяйств, появились в степи отряды по водоснабжению усадеб новых совхозов. Столько набурили скважин, что водой перестали дорожить: сорвало заглушку, хлещет гривой, будто так и надо.

Дороги другие пролегли.

На Горьком в саманушке, говорят, не один год еще оставалось как при Летчике: мешочки с крупами, посуда, кошмы. Остановится проезжий — все для него.

Со временем саманушка обветшала. Студентом я побывал там с отцом и с Кашкарбаем, сыном Жуматая, дедова товарища, с которым они вырыли полсотни колодцев, и Горький в том числе.

Кашкарбаю в тот год дали вторую Золотую Звезду. В каждом ремесле есть великие, он был Великий Чабан. После изобретения метода, при котором овцам впрыскивают сыворотку из крови жеребых кобыл, сто маток стали давать приплод в сто сорок ягнят. У Кашкарбая без сыворотки выходило по сто семьдесят.

В тот день открывали на площади его бюст: на мраморном постаменте бронзовая голова с острой бородкой, в шапке с меховым околышем.

Кашкарбай тихонько выбрался из застолья, подошел к нам с отцом, — сидел он на почетном месте, с секретарем обкома и представителем Верховного Совета республики. Тихонько попросил отвезти его на отгон. Он сбегал: попроси машину у председателя, его удержали бы.

Отцовская летучка стояла у нас во дворе. Кашкарбай, усевшись рядом с отцом, сказал мне: «Давай поедем, бешбармачить будем. Отъедайся, студент».

Кашкарбай был сухой, гибкий, отец у меня просто-напросто тощий. Мы отлично уместились в кабине.

На желтой, в серых подпалинах плоскости степи мой взгляд наткнулся на глиняный выступ. Еще через минуту стало видно: то саманушка с двумя оконцами в челе. Метрах в пятидесяти от саманушки белым пнем выступала каменная кладка колодца.

Горький!

Двери у саманушки не было — сожгли или сняли и увезли. В углу под дырой в крыше — золотой сугроб: заметенный пылью ком кошмы.

На пыли ямки собачьих следов, за порогом изрыто, лежит изгрызенный брикет фруктово-ягодного киселя.

Кашкарбай трогал выступ каменной кладки. Глядел я на него, думал, что не случайно мы поехали через Горький… что если при жизни ставят памятник, так мысли не до вечера, а до веку.

— Только большие мастера строили шинграу, — сказал Кашкарбай (так казахи называют колодцы с кладкой из круглых камней с отверстием). — Ваш дед один был такой во всей степи. Никто не брался здесь копать, а он взялся, нашел место.

— Ведь путник нашел это место, — сказал я, — дед сам рассказывал: шел из Средней Азии шерстобит… уральский мужик… походил с веткой и указал место.

— Ай, какой шерстобит? — ответил Кашкарбай рассеянно, поглаживая камень. — Не было шерстобита никакого… Отец был в юрте, я ходил за Федотом след в след, тоже с веткой, он меня учил. Мне лет девять было, все помню. Здесь, — Кашкарбай топнул, — ветка ему показывала, а мне нет.

Не было шерстобита?.. Выходит, не было ни туркмена Гулача, ни бегства из персидского плена, ни раскопанного кяриза. Откуда взял все это дед?.. Вроде как в голодный год он ездил на заработки в Среднюю Азию — бабушка о том однажды вспоминала.

А Беловодье?.. Из чьих рассказов пришло к деду это мифическое христианское царство — с церковными куполами над водами, с тяжким, как испытание, путем к нему через пустыни, через разоренные войнами и мором города? Век от века русские крестьяне искали это царство всеобщего благоденствия — искали в Средней Азии, за монгольскими степями. Несколько семей добрались до пустыни Такла-Макан. Видно, от своего деда слышал мой дед о Беловодье, тот — от своего, а начало рассказа — во временах царя Петра, дальше ли… Манила степь русского человека, как манит воля.

Мы подняли колоду, выдолбленную Летчиком из джиды, понесли к летучке. Кашкарбай говорил печально:

— Пятьсот лет живут шинграу. А вот Горький колодец не дает воды. Туркмены на Устюрте зовут такие колодцы «огры» — вор: пустой кожаный мешок пропускает, полный держит.

— Летчик умел из него черпать, — сказал я. Увидев, что меня не поняли, указал на саманушку: — Я об Избасаре.

— Умение уходит с человеком, — сказал Кашкарбай.