Тоска по чужбине

Король в то утро находился под впечатлением письма из Кракова от своего подскарбия, казначея. Тот подсчитал, что к сентябрю текущего 1578 года на военные нужды было уже потрачено около пятисот тысяч злотых, а к декабрю сумма грозит вырасти до шестисот тысяч, далеко превысив поступления от чрезвычайного налога.

   — С искренней благодарностью принимая помощь наших друзей в империи, — сказал Баторий, — мы внимательно рассмотрим различные планы ведения войны, не отвергая (но и не обольщаясь лёгкостью) проекта господина Штадена. Во всяком случае, нанятые в Германии войска должны собраться в Вильно к Пасхе. Как видите, граф, я открываю вам сроки начала кампании, чтобы во время переговоров в Або вы со всей осторожностью поставили о них в известность короля Юхана. Мы вели бы войну и на море, но, к сожалению, у Польши нет военных кораблей, да и у московитов их тоже нет... Но мы готовы договориться со шведами о совместных действиях под Нарвой. Кроме того, хотя наши отряды вернули Венден, к северу от него стоят московские полки...

Пфальцграф кивал, довольный. Король не размазывал кашу по тарелке. Западным государям недостаёт как раз такой решимости. Они не понимают, что Москва угрожает не только Польше и Литве, но в первую голову — германскому миру. Она доказала это разгромом Ливонии, что было пробным шагом русских в западном направлении. Пфальцграф лишь с первого взгляда казался пустоватым, без толку мечущимся человеком. Историческая миссия германского мира составляла его глубокое и страстное убеждение. При всей корысти и честолюбии, естественных для человека его характера и положения, он провидел неизбежность грядущих столкновений этого мира с чуждым ему московским, полуазиатским: Россия поглотит соседние государства, после чего вплотную, рубеж к рубежу, сойдётся с империей. Противоборство двух империй будет определять судьбу Европы и даже Азии, ибо Московия, как известно, уже приступила к завоеванию ещё более диких восточных степей. Один Стефан Баторий, отбросив русских за их исконные рубежи, может предотвратить это опасное противостояние. Русского отрока надо запереть в его дворе. По отзывам Штадена, русский народ ещё воистину отрок, хотя уже и злой, испорченный, каким сызмальства был его царь...

Союз Речи Посполитой со Швецией был в более надёжных руках, чем думал поначалу Стефан Баторий. Месяца через полтора он убедился в этом.

7

С дождями и морскими ветрами улетела золотая осень. Осталась чёрная. Дорога между Вольмаром и Венденом набухла влагой, местами стала непроезжей. Русский боевой табор так и не снялся из-под Вольмара до Покрова. Андрей Яковлевич Щелкалов, приехавший «кручиниться» от имени царя, видимо, заразился вялостью и неуверенностью воевод — Голицына, Сицкого, Татева... Дети боярские, вконец осоловевшие от холода, безделья и местного предательского пива, пошучивали, что в русском войске ныне сразу два дьяка — Щелкалов и Клобуков, да, видно, против Ходкевичева — писаря, взявшего Венден, их бумаги не тянут, надо ещё писать. Словно поветрие, в полках распространились усталость и неприятие войны, цели которой исказились и отдалились, завесились туманами. Хотелось воротиться на зиму домой и просто жить, а не умирать под чужими стенами.

Михайло Монастырёв, как мог, глушил в себе эти опустошающие сомнения. Горюя об отозвании в Москву Дмитрия Хворостинина, он прибился к его брату Петру, устроившему так, чтобы сотня Монастырёва вошла в его полк. Князь Дмитрий, уезжая, завещал брату «не ослаблять узды», держать людей в боевой готовности, жестоко наказывать за отлучки и пьянство. Михайло гонял свою сотню в дозоры и объезды по дальним замкам, где в постоянном ожидании нападения или немецкой измены сидели русские воеводы и стрелецкие головы. На мызу свою Михайло махнул рукой, как большинство дворян, испомещенных в Ливонии. Страна сия, как видно, долго будет болеть войной, а значит, бесхозяйственностью, хлебным недородом и голодом, подобным прошлогоднему на Севере. «Наше дело, я чаю, не хозяйство, а воинская служба, — делился Михайло с другом Шишкиным. — Давал бы государь двойное жалованье против нынешнего да двор в Москве али в ином городе, кто где приписан. С землёй же пусть крестьяне разбираются, нам не поднять её». Шишкин не соглашался с ним: «Служилому без земли пропасть. Жалованье сегодня есть, завтра его урежут, скажут — казне невмочь. И без того жизнь наша непостоянна, мы хоть зимой в деревне, на своих припасах, отсидимся да отогреемся». Наверно, так рассуждало большинство, только Михайле было тоскливо воображать, как он, вернувшись на Шелонь, станет вымучивать оброк из мужиков.

Куда как проще было командовать детьми боярскими. К исходу сентября сотня Монастырёва не вовсе потеряла охоту воевать и встретила известие о походе с радостью. Их назначили в охрану пушечного наряда, отправленного к Вендену заранее.